лучики падали на детское личико, проникая под кожу вместе с первым опытом познания мира.
Так Анна и росла — бегала по саду с веночком вокруг головы. Солнечный ребёнок на островке живого мира, юная трепещущая душа, впитывающая красоту и мудрость почти первозданной природы. Арталиэн же отнюдь не спешила «порадовать» дочь потрясающим знакомством с социумом и его законами. Она прекрасно представляла себе, как это случается в большинстве семей: ребёнок постепенно укладывает в своём сознании словно кирпичики конструктора общепринятые «ценности» — «дом», «семья», «работа», «зарплата». Так выстраивается вокруг маленького ещё человека каменный кокон. Вот уже возведены высоченные стены, вот железная дверь за семью замками, а вот и долгожданный куполообразный крепкий потолок, за который — нельзя, не дай бог ребёнок увидит солнце. Остаётся один единственный просвет — смотровое окошко, через которое ребёнок обозревает дозволенное ему, строго ограниченное пространство. И ко времени поступления в начальную школу это окошко уже наглухо замуровывается последним кирпичиком с надписью «я — часть системы» и более мелкой припиской: «я — раб, я буду жить по чужим правилам, строго следовать чужим целям и добьюсь успеха в жизни». Арталиэн вообще не спешила прививать ребёнку что-либо. Она уже знала, что даже прививание любви к искусству чревато, знала на собственном примере. Она верила в свободу и избранность Анны. А пути Избранных далеки от путей торных (если это вообще пути, и они хотя бы куда-нибудь приводят кроме могилы), проложенных задолго до появления первых человеческих существ на земле, и едва ли можно найти место пересечения этих дорог. Избранным не нужны школы, им незачем вникать в «непреложные» правила существования и сосуществования людей, ибо они явились затем, чтобы изменить эти правила.
«Воспитывая дитя, люди не понимают, что изначально не оставляют ему ни одного шанса стать личностью, — думала Арталиэн, — они навязывают ему своё видение мира, которое на самом-то деле даже не является их собственным видением. Оно было им точно так же навязано, умело вкраплено глубоко в сознание… Ах, каким мог бы стать мир, если бы детям давался хотя бы один шанс увидеть мир по-своему, а не таким, каким он сознательно и чётко прорисован в сознании миллиардов!»
И Анне этот шанс был дан! И, хотя Арталиэн считала, что Анна в любом случае стала бы тем, кем она видела её в своих пророчествах, — с шансом или без, — она всё равно радовалась возможности дать этот шанс хотя бы одному ребёнку в мире. Она понимала, что ребёнок впитывает всё окружающее, словно губка и именно из этого и формируется; поэтому для юного сознания крайне опасно знакомство с серостью, так и прущей из всех щелей этого мира, этого общества, сознательно натянувшего противогаз чтобы не чувствовать мир настоящий; чтобы, не приведи Единый, не заразиться глотком свободного чистого воздуха и да не посеять в своём сознании сумятицу! «Как это глупо, — думала Арталиэн, — все эти приводы семилетнего ребёнка в музыкальную школу с подсовыванием в руки инструментов. И все эти нелепые надежды, что ребёнок вырастет великим музыкантом и им можно будет «гордиться» и приговаривать: «Это я, Я воспитала его таким! Я наставила его на этот путь! Посмотрите на моё дитя — это самое великое, самое дитястое раздитя в мире!» Ах, людская ничтожность! Сплошные жалкие попытки хоть как-то оправдать никому не нужное собственное существование-прозябание. Н-да… Если ты с ранних лет заточён в каменной башне с куполом, и даже последнее смотровое окошко уже заделано, — всё пропало. А если в башне ещё включен люминесцентный эмулятор солнечного света, на стенах горят лампочки и гигантская машина, треща килограммами перфокарт выдаёт заключённому в башне программу всей его оставшейся жизни — тогда что?.. Вот и получается, что у человека обыкновенного нет ни одного шанса вырваться из этого каменного кокона, ни одного! Скорбный это вид — Человек Обыкновенный. А Избранным безразлично — в коконе они или нет. Перед их силой разрушатся любые ворота и стены, им только нужно дождаться момента собственного пробуждения, что рано или поздно происходит с каждым таким человеком. Но людям можно подарить и часть своей силы — через искусство, например, чтобы у каждого был шанс разрушить эти стены. И я должна в это верить, иначе вся моя жизнь превращается в полнейшую бессмыслицу…»
Если говорить о детстве Анны, всплывает такая картина. Умиротворённый летний вечер, тепло, безветренно. На небосклоне появляются первые звёзды. Анна уже довольно длительное время сидит в саду под деревом в позе лотоса, глаза закрыты.
— Сходи, прогуляйся куда-нибудь, — говорит ей Арталиэн. — Развейся.
— Мне не нужно никуда ходить, мама, — медленно отвечает Анна. — Я могу сделать сколько угодно шагов внутрь себя и не сходя с этого места.
Проходит пара часов, на двор опустилась мягкая ночь, ярко горят крупные звёзды. Арталиэн снова выходит посмотреть на дочь, и решается позвать её на чай. В этот момент луна выглядывает из-за ветвей, озаряя юный лик Анны, пребывающий в совершеннейшем спокойствии. Ни один мускул не дрогнул на лице её, а глаза по-прежнему закрыты:
— Чаем мне будут воды далёких родников; лунный свет — маяком на пути домой, — отвечает она маме.
Арталиэн мягко опустилась на траву, и обняв дочь, похожую в лунном свете на золотую статую Будды, произнесла:
— Дорогая моя Анна! Кроме дороги домой у нас и на Земле есть много дел.
— Всё моё существо жаждет вернуться в дом изначальный; и нет мне здесь дел больше.
Глаза Анны всё ещё были закрыты. Арталиэн воздушно, еле касаясь, провела рукой по её длинным тёмным волосам.
— Дочь моя! — молвила она печально. — Ты не сможешь вернуться до тех пор, пока миссия твоя не будет полностью завершена.
— Но моя леди Арталиэн! — воскликнула Анна, открыв наконец глаза. — Ты говоришь так, будто уже знаешь, в чём именно состоит предназначение всей моей жизни!
Арталиэн поднялась и медленно поплыла белым облаком по ночному саду. Она застыла среди лунных дорожек с поднятой вверх ладонью:
— Нет, Анна. Мне не дано видеть, в чём именно оно состоит. Но оглянись! — и она провела рукой по тускло освещаемому саду, указывая ещё дальше,
