В чертах ее лица было что-то от греческой статуи, некая упрямая сила, и чувствовалось, что эта женщина наслаждается славой собственной жестокости и больше привыкла властно повелевать, чем подчиняться.
Согласно моде знатных турчанок той эпохи, на ней были великолепные широкие шальвары из расшитого золотом белого шелка, простеганные изнутри, чтобы не просвечивали ноги, и короткая зеленая курточка с серебряным шитьем по краю и пуговицами из бесценных крупных жемчужин. Концы широкого пояса из красного бархата, завязанного узлом спереди, спускались до самых башмачков с загнутыми носами, сшитых из красной кожи с золотым орнаментом. Украшений ни в ушах, ни на руках она не носила, зато на поясе у нее висела маленькая сабля в серебряных ножнах, отделанных перламутром, с золотой рукоятью, инкрустированной сапфирами и изумрудами.
Когда она увидела вошедшую герцогиню в живописном албанском костюме, бледность которой подчеркивала красоту ее огромных карих глаз и пышных темных волос, у нее невольно вырвался крик восхищения:
– Какой красавец-капитан!
Потом, быстро взяв себя в руки и сделав рукой досадливый жест, словно отмахиваясь от случайно вылетевших слов, сказала с наигранной грубоватостью:
– Так чего тебе надо, эфенди?[10]
– Сейчас объясню, кадинадык[11].
– Кадинадык! – воскликнула Хараджа, иронически усмехнувшись. – Мой милый капитан, так тебе следует называть женщин, что стареют в раззолоченных и благоухающих гаремах, а не племянницу Али-паши.
– Я не турок, я араб, – ответила герцогиня.
– Ах вот оно что! Ты араб? А что, юноши твоей страны все так хороши собой, эфенди? Я представляла себе арабов не такими милыми. Те, кого я видела на галерах моего дяди, великого адмирала, вовсе на тебя не походили. Так кто же ты?
– Я сын паши Медины, – невозмутимо отвечала герцогиня, прекрасно поняв все, что сказала Хараджа, говорившая по-арабски.
– А! А твой отец сейчас в Аравии? – спросила Хараджа, еле заметно улыбнувшись.
– Может, ты с ним знакома, госпожа?
– Нет, просто в детстве я много лет провела на берегу Красного моря. А теперь плаваю только по Средиземному. Так кто тебя послал?
– Мулей-эль-Кадель.
Лицо племянницы великого адмирала едва заметно дрогнуло.
– И что же он от меня хочет? – спросила она, чуть нахмурив брови.
– Он послал меня попросить, чтобы ты уступила ему одного из пленных христиан, взятых в Никозии.
– Христианина! – удивленно воскликнула Хараджа. – Кого из них?
– Виконта Гастона Л’Юссьера.
– Того француза, что воевал на службе у Венецианской республики?
– Да, госпожа.
– А по какой причине Дамасский Лев интересуется этим псом-гяуром?
– Не знаю.
– А его преданность Магомету, его вера, случаем, не пошатнулась?
– Не думаю.
– Я нахожу, что Дамасский Лев слишком великодушен.
– Можно сказать, это великодушие рыцаря.
– Турку это не к лицу, – сухо бросила племянница паши. – На что ему сдался этот человек, мой милый капитан?
– Точно сказать не могу, но предполагаю, его хотят отправить в Венецию в качестве посла.
– Кто хочет отправить?
– Думаю, Мустафа.
– И великий визирь не знает, что этот христианин принадлежит моему дяде? – почти в гневе спросила Хараджа.
– Мустафа – главнокомандующий турецкой армией, госпожа, и все, что он делает, одобрено султаном.
– Какое мне дело до великого визиря, – пожав плечами, заявила племянница паши. – Здесь командую я, а не он.
– Итак, ты отказываешься, госпожа?
Вместо ответа Хараджа хлопнула в ладоши. Сразу появились два чернокожих раба и опустились перед ней на колени.
– Есть у вас чем угостить этого эфенди? – спросила она, не удостоив их даже взглядом.
– Есть йогурт, госпожа, – ответил один из них.
– Несите, презренные рабы.
