– Как и положено лоцману паши, – ответила турчанка. – Думаешь, я не избороздила все Средиземное море? Я захватила немало христианских судов и ходила на абордаж вместе с командой. Ты, наверное, не знаешь, эфенди, что мой отец был корсаром в Красном море. Может быть, ты о нем слышал.
– Я не знаю, как его звали.
– Рамаиб.
– Кажется, что-то слышал.
– Его жизнь трагически оборвалась.
– Вот тут я мало что могу сказать, Хараджа.
– Я все тебе расскажу сегодня вечером. Ведь это в обычае у арабов, верно?
– Они проводят ночи напролет, слушая рассказы стариков.
Они продолжили прогулку по террасам, поднимаясь на башни, а потом, когда солнце исчезло за горизонтом, спустились в зал, который освещали четыре прекрасных хрустальных светильника муранского стекла со множеством свечей.
Стол уже был накрыт и украшен большими букетами цветов с сильным, пьянящим ароматом.
Как и утром, к столу никого больше не пригласили. Наверное, гордой племяннице паши были не по нраву доверительные отношения с капитанами.
Стол, как и во время обеда, отличался великолепием и, что было невероятно, уставлен бутылками старого кипрского вина, несмотря на строжайший запрет пророка на напитки, полученные в результате брожения.
– Если уж сам султан, глава правоверных, пьет вино, то и я могу отведать, – ответила Хараджа на упрек герцогини, которая, боясь себя выдать, отстаивала мусульманские традиции. – Пророк, должно быть, не отличался хорошим вкусом, если довольствовался верблюжьим молоком пополам с водой.
И она пригубила сладкое вино, подтрунивая над Магометом и его запретами. Однако в вине она, видимо, искала некий источник энергии, потому что, едва увидев донышко бокала, тут же снова его наполнила, подзадоривая «милого капитана» выпить с ней вместе.
– У пророка нет времени нами заниматься, – говорила она, смеясь. – Пей, Хамид, от этого вина делается хорошо, оно вливает в жилы тот огонь, который никогда не зажжет вода. Твое здоровье!
Однако после ужина и кофе, когда Хараджа закурила сигарету, она вдруг посерьезнела. Казалось, ее душу терзала какая-то тревога.
Она резко поднялась и принялась нервно расхаживать по залу, то и дело останавливаясь перед висящим на стенах оружием.
Герцогиня уже заподозрила, что она замышляет еще один поединок с очередным офицером из свиты, чтобы отвлечься от своей опасной «турецкой хандры», но быстро успокоилась, увидев, что Хараджа уютно устроилась на диване и жестом приглашает ее сесть рядом на продолговатую шелковую подушку, лежавшую на ковре. Возле подушки стоял серебряный ларчик со сластями, которые наверняка содержали гашиш.
– Мой отец, – начала она, – был великим корсаром, идеалом для людей такого рода, ибо никто не мог с ним соперничать ни в жестокости, ни в щедрости. Я тогда была еще совсем девочкой, но мне и сейчас кажется, что я вижу его, как он сходит с корабля: лицо мрачное, борода развевается по ветру, за поясом полно оружия. Он очень любил меня и брата, но нам приходилось плохо, если мы его не слушались. Он мог нас запросто убить, как хладнокровно убивал всех моряков, которые осмеливались ему перечить. Можно сказать, все Красное море принадлежало ему, и даже галеры султана Сулеймана не смогли бы оспорить у него владение этой огромной акваторией между Африкой и Аравией. Он был грозным человеком и наводил ужас даже на меня, хотя, уходя в плавание или возвращаясь, всегда меня обнимал и целовал. Он собрал себе экипаж, который не боялся ни пророка, ни Аллаха, ни дьявола, и с этим экипажем опустошал все побережье от Суэца до пролива Баб-эль-Мандеб.
О его жестокости ходили легенды. Он не пощадил ни одного из моряков, взятых живыми. Всех выбрасывали в море, предварительно связав по рукам и ногам, чтобы никто не выплыл.
С экипажем он никогда не разговаривал и никому не позволял ни малейшей фамильярности. Однако был щедр и добычу делил поровну без всяких предпочтений.
С другой стороны, секрет его необыкновенного, почти гипнотического воздействия на команду заключался прежде всего в необычайной храбрости, делавшей его морским полубогом. К тому же он обладал даром какого-то дикого, первозданного красноречия, которое в моменты самых жестоких и кровавых абордажей подсказывало ему звучные, энергичные фразы. Никакой запах пороха не смог бы так зачаровать и вдохновить команду.
Мой старший брат часто сопровождал его в набегах, и ему приходилось туго, если в моменты наибольшей опасности он проявлял хоть малейшую нерешительность. Этого отец не прощал никому, даже тем, у кого в жилах текла его кровь.
Однажды брат, едва вышедший из детского возраста, после жестокого сражения с португальской галерой, которая была крупнее его галеры и гораздо лучше вооружена, был вынужден бросить жертву и искать спасения в одном из аравийских портов, чтобы не дать понапрасну перерезать всю свою команду.
Когда он появился перед отцом в разодранной в клочья одежде, с окровавленной саблей, но целый и невредимый, тот, вместо того чтобы подбодрить сына, заорал ему в лицо:
– Собака! Скотина! И ты осмелился явиться ко мне без единого пятнышка крови на груди! Сбросьте в море это ничтожество!
