Карасев перешел на очень короткие, очень лаконичные вещи. Я бы не назвал их рассказами – это скорее конспекты рассказов, и часто очень интересные по теме, с искорками художественности, они все же оставляют чувство незавершенности, беглости, непрописанности.
Особенное сожаление у меня оставил рассказ «Ваня» («Новый мир», 2005, № 3). Это произведение могло бы стать событием в нашей литературе, будь оно
В рассказе есть и фрагмент (именно фрагмент в несколько строк) живой кубанской речи, и намеки на отношение казаков к немцам, и наметки образа Вани, но, повторяю, в целом остается ощущение, что это набросок, этюд. Может быть, когда-нибудь Карасев вернется к нему, но пока что он идет дальше по пути лаконизации своих текстов, усушки образов. И художественности в них все меньше и меньше, все меньше живых персонажей, да и сам герой превращается в почти безликого повествователя, фиксатора. И кстати тут вспомнить слова Андрея Рудалева о Карасеве, прозу которого критик оценивает очень высоко, но:
Зачастую создается впечатление, что прозаик сознательно себя чем-то ограничивает. Его тактика предельной откровенности в тексте работает до поры до времени. Чуть только на горизонте появляется некая грань – писатель замолкает. Он будто страшится проговориться, вынести напоказ другим действительно сокровенное и важное для себя. ‹…› Его стилистика предельно рассудочна, она пресекает любые возможные кривотолки, варианты истолкований. Но когда вслед за рассудком в рассказы Александра Карасева придет чувство, искреннее и сильное переживание, тогда и текст его существенно преобразится в лучшую сторону
Да, золотую середину найти очень сложно: кому-то рассудка не хватает, чтобы проза настоящая получалась, кому-то рассудок мешает вырваться за установленную им самим жесткую грань…
6. Чего ожидать
В главке, посвященной Дмитрию Новикову, я умышленно обошел вниманием его второй, знаковый сборник «Вожделение». Он имеет подзаголовок – «повесть в рассказах», что дало Валерии Пустовой повод провести дотошный анализ каждого рассказа, найти минициклы и выстроить сверхсюжет книги («Новый мир», 2006, № 5). Действительно, сюжет (или сверхсюжет) в «Вожделении» есть. Но рассказы новые (не входившие в «Муху в янтаре») очень сильно отличаются от ранних.
Новиков сохранил своего героя (правда, в прекрасном рассказе «Предвкушения» герой – мальчик, в рассказе «Другая река» введена линия легендарного святого Варлаама Кольского), Новиков продолжает изучать те же проблемы, использует тот же стиль повествования. Однако если в ранних рассказах мы видим человека, на первый взгляд, органичного в этом мире, но в какой-то момент попадающего в особое состояние, когда, грубо говоря, ему открываются высшие законы существования, когда он вдруг понимает, что живет не так, что запутался и почти растворился в ежедневности, в мелких проблемах, чувствует в себе силы изменить свою жизнь, взбунтоваться, когда он, пусть на мгновение, но обретает счастье, то в позднейших, по теме вроде бы близких, мы наблюдаем не момент, а историю этого попадания. И сила воздействия текста-истории неизбежно снижается по сравнению с текстом-ситуацией; от рассказа Новиков постепенно переходит к новелле, а то и к более крупным формам. Черты повести проступают в рассказах «Другая река», «Кло», «Гордость и страх», «Переустройство мира», «Происхождение стиля». Это по сути конспекты крупных вещей. (Правда, и в сборнике «Муха в янтаре» есть нечто подобное – «SECTIO» и «Комплекс полноценности», но критики или не замечают этих рассказов, или упоминают о них вскользь.)
Конечно, такая писательская эволюция – эволюция от рассказа к повести, к очерку, к роману – закономерна и понятна. Но в случае Новикова возникает опасение: не поблекнет ли, не превратится ли в картонного его лирический герой, не ослабнет ли совсем та струна, что делает почти каждый его рассказ настоящим произведением литературы. Признаки этого ослабления, по-моему, уже чувствуются, когда Новиков внутри рассказа начинает отвлекаться на прошлое героя, на окружающих его людей; в произведении более крупном таких отвлечений будет куда больше… Хотя и в том, что делал Новиков ранее, чувствуется близость к исчерпанности:
Та же исчерпанность в теме, которая была главной и заставляющей писать, чувствуется мне у Ильи Кочергина. Он провел героя через все огни, воды и медные трубы ищущего свое место в жизни человека лет двадцати – тридцати пяти и вывел его на то же место. Он опять в нелюбимой Москве, опять отец семейства и опять без уверенности в завтрашнем дне. Рассказ «Золотое кольцо», как мне кажется, точка в этой своеобразной повести. Повести «не в жанровом, а старинном смысле: поведаю вам свою печальную повесть», как сказала Валерия Пустовая о книге Новикова «Вожделение», но это подходит и к рассказам Кочергина… Что дальше, после «Золотого кольца», после этого замкнувшегося в кольцо, состоящего из десятка рассказов-глав повествования?
Один из последних его рассказов «Сказать до свидания» («Новый мир», 2006, № 7) по фактуре вполне кочергинский – Алтай, лошади, избушки. Но его излюбленный герой – москвич, сбежавший в тайгу, здесь становится не главным персонажем; в центре повествования его мать, приехавшая к сыну. Это полудикое существование не по ней, ее многое раздражает, она многого не понимает, горюет, что сын губит здесь свою жизнь. Но зачем приехала, ведь сын каждый год проводит отпуск в Москве? Оказывается, у нее рак и ей нужно успеть попрощаться… Образ немолодой, попавшей в непривычную обстановку,
