в 1960 г. потребовал расстрела для группы «валютчиков» и в ответ на возражение генпрокурора, что такое наказание не соответствует закону, воскликнул:
Форма новой инкарнации «русской власти» была действительно новаторской. Компартия – «партия нового типа» – не имела аналогов в отечественной истории, разве что опричнина Грозного может смотреться ее отдаленным и несовершенным предком. Вероятно, о чем-то подобном мечтал Павел I, когда пытался организовать российскую элиту по образцу рыцарского ордена. И именно «орденом» назвал РКП(б) Сталин в июле 1921 г.: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». Связывало этот орден и создавало его легитимность обладание и верность «единственно верной», дающей исчерпывающие ответы на все вопросы идеологии-квазирелигии, о чем точно (и пророчески) написал в 1927 г. П. Н. Милюков: «В день, когда эта идеология будет потеряна, большевиков вообще больше не будет. Будет простая шайка бандитов, – какими часто и считают большевиков их нерассуждающие враги. Но простая шайка бандитов не владеет секретом гипнотизировать массы. Что в конце концов потеря большевистской идеологии неизбежна и что большевики к этому фатально идут – это совсем другой вопрос!»
Но при всех новациях, установленный Лениным еще на II съезде РСДРП (1903) и окончательно закрепленный запретом фракционной деятельности на X съезде РКП(б) (1921) жесткий централизм внутри «ордена» вел к привычному старорежимному единодержавию, которое конечно же не было зафиксировано ни в каких партийных документах, но которым неизбежно заканчивались все эпохи олигархического «коллективного руководства» – иных вариантов управления компартией (а следовательно, и страной), кроме указанных двух, такое ее устройство и не предполагало. Поэтому, как при московских царях и российских императорах, историю России советского периода невозможно понять без учета личностных особенностей ее верховных правителей – настолько сильный отпечаток они накладывали и на внутреннюю, и на внешнюю политику. Несомненно, что большевики вообще бы не удержались у власти, не будь во главе их такой железный лидер, как Ленин. Фантастические масштабы репрессий конца 1930-х (одних расстрелянных почти 700 тыс.!) не в последнюю очередь объясняются тем, что Сталин был, по словам М. М. Пришвина, человеком, «в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей наготе». Холерический темперамент Хрущева во многом спровоцировал и кукурузную эпопею, и Карибский кризис. Личная незлобивость, а затем и болезнь Брежнева определили неповторимый стиль эпохи «застоя». Наконец, взлет и падение перестройки – очевидные плоды шестидесятнических иллюзий ее инициатора – Горбачева.
О том, почему партократия порождает автократию, просто и ясно написал в своем дневнике в июле 1957 г. историк С. С. Дмитриев, с профессиональным интересом наблюдавший за утверждением хрущевского «фактического единодержавия» на смену сталинскому: «Конечно, полностью история не повторяется. Внешность единодержавия может быть различная. Приемы единодержцев также, равно их вкусы и претензии. …Существовавший и существующий общественно-политический порядок и экономический строй СССР не могут быть без диктатуры партии, а партия покоится на диктатуре ЦК, а в последнем первый секретарь устанавливает непререкаемо, каково сегодняшнее содержание и формы диктатуры, что сегодня является истиной и что надлежит признавать ложью. Положение первого секретаря есть положение папы римского в католической церкви. Пока он жив и на посту первого секретаря, он непогрешим. Только его посмертный (в отношении физическом или политическом смысле касательно его) преемник на этом посту вправе установить его ошибки, размеры и характер его посмертного культа».
Низложение Хрущева в 1964 г. нимало не опровергает вышеприведенную сентенцию – три российских самодержца тоже потеряли власть (и даже жизнь) в результате дворцовых переворотов, коим, по сути, и был Октябрьский пленум ЦК КПСС. А затем достаточно быстро триумвират Брежнев – Подгорный – Косыгин был вытеснен уже брежневским единовластием, принявшим, правда, с середины 1970-х символически-карикатурный характер – но показательно, что сей позорный фарс, возмущавший всю страну, не встретил никакого отпора внутри партии.
Любопытны в этой связи записи в дневнике за декабрь 1978 г. замзава Международного отдела ЦК КПСС А. С. Черняева, читавшего тогда книгу М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз» о царствовании Николая II и невольно сравнивавшего «век нынешний и век минувший». С одной стороны: «…в дрожь бросает: ничего в России не меняется, в какой-то самой стержневой линии ее государственного существования. Мелкие, бытовые обиходные аналогии и подробности просто ошеломляют и угнетают». С другой: «…иногда просто хохотать хочется о том, как задолго до отречения [Николая II] сановники и думцы позволяли себе разговаривать с самодержцем. Например, когда не советовали ему принимать на себя верховное командование армией летом 1915 года. Никто и ни под каким видом ни по тону, ни по существу сейчас бы себе этого не позволил, скажем, по случаю присвоения нашему „самодержцу“ маршала или награждения его орденом „Победы“». А комментируя принятие решения о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 г., Черняев с горечью констатирует: «Вот так делается политика от имени партии и народа. И никто ведь не возразил – ни члены политбюро, ни секретари ЦК, ни, конечно, республики, ни даже аппарат. Думаю, что в истории России, даже при Сталине, не было еще такого периода, когда столь важные акции предпринимались без намека на малейшее согласование с кем-нибудь, совета, обсуждения, взвешивания – пусть в очень узком кругу. Все – пешки, бессловесно и безропотно наперед готовые признать „правоту и необходимость“ любого решения, исходящего от одного лица – до чего, может быть, это лицо и не само додумалось…»
Разумеется, единовластие партийных вождей после 1953 г. – лишь бледная тень настоящего, поистине грозненского стиля самодержавия Сталина (недаром фигура Ивана Васильевича в это время пережила впечатляющую официозную реабилитацию), длившегося со второй половины 1930-х до самой кончины Иосифа Грозного. Оно стоило СССР не только кровавой репрессивной мясорубки, но и страшных поражений лета – осени 41-го, ибо никем не оспариваемые политические и военные расчеты «кремлевского горца» полностью провалились. Боязнь повторения ужаса 1937 года, когда в жернова
