ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. (Интермедия)
ГЛАВА ПЕРВАЯ, под названием «лучше поздно, чем никогда», где читатель приобретает весьма приятных и близких ему, по установке, друзей, с которыми уже не захочет расставаться до конца повествования
Я в жизни ни разу не был в таверне,
Я не пил с матросами крепкого виски.
— Плохонький ведь журнальчик «Всемирный Следопыт»?
— Плохонький.
— А «Вокруг света»?..
Поезд мчался на всех парах, крича и подсвистывая, то загибаясь змеей, то снова выравниваясь под линейку. Пейзаж кинематографически сменялся — мосты, сады, виноградники, горы, аулы, станции. На станциях поезд не задерживался, а, лишь несколько замедлив ход, валил дальше. В жестких вагонах околачивалась веселая публика, глазевшая из окон, а под одним из этих жестких вагонов, в черном ящике, созданном для специфических железнодорожных надобностей, лежал, скорчившись в три погибели, мальчик завихрастого вида. Обитатели развалин харьковского Благбаза узнали бы в нем одного из своих вожаков — Сеньку; фамилия ему была Хлюст, а кличка — Федоров. Наслаждаться в данную минуту природой Хлюсту мешало отсутствие необходимой для длительного путешествия папиросы. Запас маломощных окурков, собранных на одной из узловых станций, давно иссяк, и бедному туристу оставалось лишь томиться собственным умом.
— И почему так? — осуждал он, — нужно тебе отколоть, к примеру, двадцать верст… Девятнадцать пройдешь и никаких гвоздей, а на двадцатой будто сто пудов тащишь! Аж тоска берет! — Заметив, что мимолетный стрелочник неодобрительно поглядел на его замурзанную физиономию, Хлюст элегантно сделал ему ручкой и снова впал в мрачный сплин.
Наверху, как раз над черным ящиком, весело нервничали шесть человек.
— «На суше и на море» нам как-то ближе! Дайте советскую романтику!
Трое из них держались тесной компанией. Один из этих трех друзей была девушка Маруся; слегка курносая, с темно-синими глазами монгольского разреза и копной подстриженных волос, она пленяла с первого взгляда людей смелых и неловких. Ее спутники, которым было не более 37, в общем, лет, сидели, стукаясь друг о друга и захлебывались рассказами о том, как хорошо вырваться из города в отпуск. Все они — и юноши и девушка — готовы были зверски убить оставшееся до приезда время. Висеть в окне надоело, сидеть, стоять, лежать — тоже. И мысль Сеньки Хлюста лишний раз находила полное подтверждение.
Одного из ребят звали серьезно и без затей — Василием Бурдюковым, другой носил, словно это — меховой пиджачок внакидку, — смешную фамилию Хохотенко. Маруся и Бурдюков ехали попутчиками из Москвы, Хохотенко, Опанас, из Киева. С Васей и Марусей он познакомился в Ростове-на-Дону, где завоевывал пересадку.
Наконец, в окне заклубились станционные постройки, зелень, крики кислых молочниц и горячий запах машинного масла… Паровоз вдохновенно завыл, поезд остановился. Из-под четвертого вагона вылез, морща лбы, десяток вымазанных в мазуте беспризорных. Под окнами зашаркали барышни и молодые люди в белых костюмах, забегали носильщики; на батумский перрон высыпал взволнованный приезжий люд. Путь был окончен.
Сенька Хлюст размял затекшие члены и, прогулявшись голубым взглядом по лицам пассажиров, остановил свой выбор на троих:
— Дозвольте, багаж донесу, граждане!
Бурдюков робко усмехнулся:
— Куда тебе, братишка, мы уж сами!
— Сами, так сами, — вздохнул Хлюст, — воля у человека слободная!.. Некоторые вот цельный день, как собака, не куримши…
— Василий, дай ему папиросу! — сказал Хохотенко, останавливаясь, чтобы переложить баул из одной руки в другую.
— Спасибо… Покурим — и за работу. Я тебе, гражданка, чулки контрабандные приторгую.
