— Пошел вон, мать твою!..
Изумленный Сенька поднялся на воздух, треснулся об дверь, вылетел на палубу и шлепнулся к ногам чернобородого великана.
— Бедный малшик! — сказал, наклоняясь, Эмилио Барбанегро.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, популярно-психологическая, чьи преувеличения автор просит отнести за счет самой жизни
Когда я посмотрелся в осколок зеркала, висевшего в каюте, при тусклом свете некоего, как бы боевого, фонаря, я был захвачен чувством смутного страха и наслаждения.
Дик Сьюкки выглянул из иллюминатора своей берлоги; над яхтой нависали черные скалы. Это была бухта пиратов. Услышав детский возглас, штурман дернул дверь, но она оказалась запертой снаружи.
— Билли Палкой! — пробормотал он в смятении. — Опять!..
За последние дни его больше не запирали. Ведь капитан Барбанегро позорно сдался на милость победителей, а сам он, оранжевый штурман, тоже продолжал, как ни в чем не бывало, стоять у рулевого колеса. Револьверное дуло, приставленное то к виску, то к плечу — в зависимости от роста сменяющихся сторожей — беспокоило штурмана только в первые полчаса: он быстро привык к этому соседству смерти и, когда оно за ненадобностью отменилось, почувствовал даже некоторый холод и неуют. Но тотчас же после появления русских положение снова изменилось: смерть вернулась к своему старому Дику со всеми манатками…
— Почему? — резко вопросил себя штурман. Спать ему больше не хотелось. На столике ждали отдохнувшие за ночь орудия ежедневной сладостной пытки — свежее, как персик, мыло и четыре лезвия бритвы «Жиллет»…
— Потому, — ответил он себе сурово, — что ты — старый пивной котел!
У штурмана, когда он ни о чем не думал, водились в мозгу и звезды, и звери, и разные слова, но стоило ему пошевелить мозгами, чтобы где-то за переносицей захлопнулась некая заслонка, а мир причин и следствий покрылся тьмой. Отложив попечение, Дик налил в кружку холодной воды из алюминиевого чайника и принялся за бритье. Первое лезвие сломалось, едва коснувшись своей жатвы: рыжая щетина резала сталь, как алмаз стекло.
— Правильно, Билли Палкой! — Дик с дьявольским удовлетворением прислушался, как повышается в душе уровень гнева. — Уж дайте мне только, как следует, рассердиться — я всех разнесу!
Вдруг он вздрогнул, напрягая внимание: под самой дверью прозвучал женский голос, лепетавший что-то на тарабарском языке. Другой голос, ответный, принадлежал, несомненно, Роберту Поотсу.
«Трапезонд…» — уловил штурман. Он говорит ей: «Здравствуйте, барышня, как ваше здоровье? Мы уже благополучно прибыли в Трапезонд…»
Второе лезвие сломалось с легким надтреснутым звоном…
Женский голос улыбнулся и продолжал:
— Неужеливыникаданиедитемясса?…
Нежный, чистый цвет лица Роберта Поотса встал перед глазами штурмана розовой пеленой. Ярость, наконец, прорвала плотины. Дик подошел к двери и рванул ее изо всех сил, — дверь не поддалась. Тогда он стал дубасить кулаками по деревянной обшивке каюты. Но если штурману представлялось, что эти удары звучат, как торжествующая канонада или топот конницы по глинистой почве, то извне они производили впечатление, которое показалось бы ему приятным шумом массового производства котлет…
— Что это такое? — мимически спросил Бурдюков.
У капитана желчь отлила от щек и задрожали колени. Однако, он нашел в себе силы растянуть рот до ушей и блеснуть глазами:
— Это — машин, машин! Нон каписко!
Все они продолжали еще стоять вокруг места, на которое недавно шлепнулся выгнанный из капитанской каюты Хлюст. Хныканье потерпевшего доносилось из кубрика, где Эмилио Барбанегро заменял ему мать.
— Может быть, все-таки мальчик действительно произвел нетактичность? — галантно осведомился Опанас у Роберта Поотса.
Механик нервно провел рукой по своему посеревшему за трудную ночь лицу:
— Что вы, что вы! Итальянцы такие нервные.
— Нон каписко! — с улыбкой простонал итальянец, прислушиваясь к подозрительному хныканью Хлюста.
Стук повторился. На этот раз били чем-то тяжелым. Маруся закрыла глаза и прислонилась к какому-то предмету морского назначения.
