— Этот толстовский повар не человек — этот повар не человек, а коммунальная услуга…
— Вы живы? — воскликнула Маруся.
Фотограф бросился на колени перед матросской койкой…
— Что такое жизнь? — Смерть, — ответил юноша. — Что такое смерть? — Самозащита. Что такое я? — Притворный жук.
Он снова откинулся на жесткие подушки, окутавшись непроницаемой бледностью.
За дверьми каюты послышались топот и шум голосов.
— Мы здесь! — с деланной беспечностью откликнулся фотограф.
Дверь со стоном распахнулась, и каюта наполнилась патером Фабрицием.
— Войдите, — сказал Василий, принимая безотносительную позу.
— Каптен, э гав гау гув дзи гва эх-ух, гав дзи гав! — жалобно прошептало духовенство.
— Капитан просит вас на палубу, — перевел Петров. Молниеносно закрыв собрание, они выскочили на вольный воздух. Итальянец был на юте. Вокруг него, в свете остроконечной луны, изгибался Роберт. Патер Фабриций, по старой привычке, сел на складной стул возле камбуза, оскверненного вегетарианцем. Итальянец, завидев друзей, горделиво переступил с ноги на ногу. Роль переводчика взял на себя Роберт Поотс:
— Я прошу вас, — начал он за капитана, — принять во внимание, что сегодня — ваше боевое крещение. Мы соответственно освятим его ромом, клянусь бородой того турка!
— Мы уже говорили об этом, капитан, — выступил Василий, — мы в вашем распоряжении.
— У меня очень зоркие глаза, капитан, — подхватила Маруся, — я вижу, как кошка, и хотела бы быть этим, как его…
— Марсовым, — объяснил Опанас.
— О! — явственно одобрил через Роберта итальянец. — Подумать только — марсовым.
Но Маруся уже взбиралась по выбленкам[23] на грот-марса-рей[24].
Легонькая фигурка в темной юбке, предусмотрительно сколотой английской булавкой, заставила Барбанегро схватиться за сердце; опершись о нактоуз[25], он застонал: — Боже мой! Она не ведает, что творит! О, Сьюкки!
Сьюкки не успел, по свойственной ему медлительности, прийти в себя, как с марса завопили:
— Жертва не ждет!
— Шлюпка! — взвизгнул Керрозини.
— Есть.
— Боевое крещение! — пробормотал Василий и вместе с Барбанегро грохнулся в шлюпку. Роберт Поотс, стоя на носу, пронзительно засвистал. Под опытной рукой Корсара шлюпка перла прямо на врага… На фелюге, как всплеснутые в отчаянии руки, взметнулся и упал бледный парус. Атавизм кошачьим клубком подкатил к горлу Василия; нечленораздельно и дико завыв, юноша вскочил на загривок контрабандиста…
— Зачем насилие? — остановил его Роберт и, кротко помахивая револьвером перед носом потерпевшего, мягко предложил сдаваться.
— Жертва не ждет! — донесся до них свежий, как барбарис, вопль Маруси.
— Назад, согро di bacco! — взвилась команда итальянца, — назад, e'vero!
— Что же делать?! — озаботился Поотс. — Надо скорее принять товар. Эй, вы! Забыли свое дело, что ли?
Два контрабандиста с мусульманской улыбкой покорности и презрения переложили свой товар в пиратскую шлюпку: горький опыт научил их быстроте и точности, которых так недоставало их беспомощным фелюгам.
— A rivedersi! — грустно кивнул Барбанегро своим жертвам, принимая последнюю коробку. — Я становлюсь стар, друзья мои, — говорил он по-русски, пока шлюпка летела обратно к «Паразиту», — мне становится жаль людей! Я чувствую в своей груди странную ошибку… — Опьяненный Бурдюков с трудом понимал эти простые слова.
Шлюпка была уже в какой-нибудь паре десятков морских саженей от яхты, когда повторная команда капитана натравила ее на новую добычу.
Прекрасная шаланда нетерпеливо, как красавица, раздувающая ноздри, ожидала своих поработителей. Василий, Роберт и Барбанегро настигли ее во мгновенье ока. Остановившись борт о борт, они были поражены веявшими из шаланды спокойствием и тишиной. Бурдюков в запальчивости боевого крещения оттолкнул Роберта Поотса, чтобы вступить на покоренное судно… Достигнув цели, юноша остановился и замер. Никто не препятствовал ему… Глубокое молчанье пахнуло на него запахом огромного поля бессмертников — костлявых цветов провинциальных кладбищ, — словно ароматы незримого тления поднимались с темного дна шаланды! Барбанегро бросился за Василием, но отшатнулся: волосы на голове Корсара встали дыбом, холодный пот брызнул из пор его лица, и в груди он почувствовал жуткое стеснение…
— Да воскреснет бог и расточатся врази его, — пробормотал он, — святая мадонна, я не хотел бы с ним встретиться.
Эта молитва отрезвила Бурдюкова:
— Предрассудок! — бодро воскликнул он, — самообман! Опиум! Мадонны не существует. Это — такая планета, — но пальцы испанца сжали его руку повыше кисти.
