«Паразиту», обессилили разбойничье суденышко.
— Пятнадцать румбов, право руля! — прогремела последняя команда Корсара, и нападающие остались далеко позади. Глухой далекий выстрел был их прощальным приветом.
— Переведи, — слабым голосом обратился Керрозини к Роберту Поотсу, покидая отеческие объятия Хлюста: — гадалка предсказала, что все покушения на меня останутся всуе. — Затем он перевел пылающий взор на Бурдюкова. — Юноша, проси чего хочешь!
Бурдюков всем своим напряженным мозгом мгновенно принял радиодепешу из недр коллектива:
— Местком и орган! — потребовал он.
— Что? — перебил в недоумении Роберт Поотс.
— Местком и орган! — властно повторил Василий.
Пираты молчали.
— Да будет так, — сказал, наконец, озадаченный капитан, смутно чувствуя, что падает, как метеор, в темную неизбежность.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, знающая, что от смешного до страшного — один шаг, а от страшного до смешного — немногим больше
Опасность, подобно пароксизму лихорадки, тихо подкрадывается, когда мы беспечно греемся на солнце.
Дик Сьюкки брился. Встреча с «Летучим голландцем» подействовала на него освежительно. Страдания и сомнения время от времени искажали его мужественное лицо, но настроение у штурмана было в общем неплохое.
«Вы уже не будете называть меня оранжевым! — думал он. — Я сбрею себя до корня. О, проклятый Роберт, ты у меня почешешься!»
Бритвы хрустели так, будто дикий динозавр грыз тонкие косточки птеродактиля. Блестящие осколки сверкали в красном солнечном луче, проникавшем в каюту сквозь открытый иллюминатор. Пол каюты был плотно усеян стальными лепестками. Издали доносились гнусавые голоса капитана и Анны Жюри, распевавших фашистские псалмы. В дверь осторожно стукнули.
— Войдите, — буркнул штурман, и в каюту вошел фотограф-моменталист.
— Дик! — произнес он тихо, — Дик! Сегодня мы будем грабить еще ближе к русскому берегу.
— Да? — спросил штурман, еще не совсем оправившись от своих непередаваемых словами мечтаний.
— Да, — подчеркнул фотограф, — у берегов моей родины. — Он помолчал и горько добавил: — Ван-Сук говорит, что нам это выгодно.
— Мягко стелет этот Ван-Сук! — поморщился штурман и сломал бритву.
— Да я ничего, Дик! Разве я за этого голландца заступаюсь? Наши гости правильно говорят по секрету: «Эксплуататор ваш голландец, и все. Капиталист!»
— Она говорит?
— И она тоже говорит. «Спайки у вас, — говорит, — нет! Вспомните веник»[29].
Дик Сьюкки провел рукой по подбородку; половина бороды в растерзанном виде валялась на полу.
— Правильно! — крякнул Дик. — Какая же тут спайка, если одного с мешком, а другого с револьвером? И про веник — тоже правильно. Я б этого итальянца удавил большим пальцем.
— Говорят, что убить грех, — уныло сказал фотограф.
— Она говорит?
— Нет, не она. Фабриций.
Штурман презрительно вспомнил белое желе, именуемое корабельным священником, и наглое лицо хамелеона…
— Грех? — фыркнул он. — Странно! И кроме того, что такое Фабриций? Буза… И кроме того, убить — грех, а я говорю удавить!
— Все равно, — сказал фотограф, — все равно, помрет.
— Почему помрет? — удивился штурман, — может и не помереть. Бросим, брат, интеллигентные беседы! Итальянец наверху?
— Да. Поет итальянец. Что ж ему еще делать? Вчера опять тошнился.
Оранжевый штурман побагровел и нехорошо выругался.
— Да, что и говорить, — поддержал Петров. — Разве это капитан, если его тошнит?
— Позор! — проревел Дик Сьюкки. — Позор и притон!
