Первый из этих переводов был опубликован в «Антологии новой английской поэзии» (Л., 1937). Эта книга была очень известна в неофициальных литературных кругах Ленинграда, передавалась из рук в руки и пользовалась славой «настольной книги» Бродского; именно Бродский и его старший друг А. Сергеев стали «проводниками» Элиота к генделевскому поколению. Книга ставших классическими переводов А. Сергеева из Элиота «Бесплодная земля: Избранные стихотворения и поэмы» (1971) имелась в домашней библиотеке Генделева[126].
Возвращаясь к «Войне в саду», отмечу, что «сады Аллаха» не имеют ничего общего с традиционно принятым толкованием этого словосочетания, а именно – с пустыней Сахарой. По Генделеву, «сады Аллаха» – это ливанские плантации цитрусовых, в которых иногда шли бои во время войны. Эти «апельсиновые полуденные сады» («Война в саду») – заодно и смертельный антирай, прикидывающийся безмятежным ориентальным парадизом[127].
Не то у Элиота, ведущего речь о выморочных толпах на Лондонском мосту, что несут сквозь туман живых и мертвых – жертвах недавней войны, столь массовых, что невозможно отличить обыкновенных прохожих от призраков их близких. В поэме Элиота место, где сажают труп, – это какой-нибудь лондонский сад или палисадник при респектабельном особняке, бесконечно далеком от нашей ближневосточной «конъюнктуры», при которой война есть состояние перманентное.
Труп у Элиота граничит с абстракцией, это чуть ли не символ памяти о погибшем. У Генделева же этот образ предельно материален. Труп – это я сам, с которого пчелы собирают мед.
В конце той же главки «Войны в саду» и столь же контрастно, как по отношению к Элиоту, Генделев обращается еще к одному поэту эпохи Первой мировой, любимому им Николаю Гумилеву, реминисцируя образ из его стихотворения «Война» (1914). У Генделева «пчелы» – пули:
У Гумилева – шрапнель:
«Война в саду» – не единственная генделевская вещь, куда попал «зацветающий труп» из Элиота. Он оказался центральной метафорой и в одной из самых запоминающихся строф генделевской «Оды на взятие Тира и Сидона»[129]:
Но и здесь не заканчивается Элиот в Генделеве. Пятая главка всё той же «Войны в саду» начинается так:
А в последней (пятой) части «Бесплодной земли», на некотором расстоянии от слов «Он что жил ныне мертв / Мы что жили теперь умираем»[131], имеются такие строки[132]:
У Элиота «ты да я» – один человек: поэт и его alter ego. Практически та же инфернальная арифметика, что у Генделева. И почти сразу же вслед за этим показана мировая катастрофа, гибель мира:
Тут мы должны коснуться двух других крупных генделевских вещей – «Вавилона» и «Бильярда в Яффо», в каждой из которых гибнет мир, хотя и по-разному. В заключительной главке «Бильярда в Яффо» –
Словечко это в современном русском языке мало распространено, отдает архаикой и, в свете отмеченного выше катастрофического контекста, едва ли могло появиться тут у Генделева независимо от Элиота[133]. А в поэме «Вавилон», в главке, первоначально имевшей название «Разрушение башни»[134], – эхо «Бесплодной земли» еще слышнее, причем в целом ряде мест. Верх и низ в «Вавилоне» поменялись местами, и теперь башня перевернута:
