111
Стихотворение это раннее: Яков Гордин, которому оно посвящено, вспоминает, что Бродский написал его – в ответ на стихотворение самого Гордина о Лермонтове – в 1959 или 1960 году. Гордин отмечает в «Балладе» установку на снижение: действительно, там говорится: «Поговорим о Лермонтове, / поручике, который служил на Кавказе, / посещал Офицерское собрание / и гарнизонные танцы, / убивал горцев, / писал горные пейзажи, / различным женщинам посвящал стансы. <…> поговорим о Лермонтове, о славном поручике / Лермонтове, / авторе романа / из жизни на водах, /погибшем около санатория». – Приводится по тексту книги Я. Гордина «Пушкин. Бродский. Империя и судьба» (Т. 2. М., 2016). В более ранней книге Гордина «Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского» (1995) это стихотворение датировано 1958 годом.
112
113
114
115
116
117
118
Ср. у Генделева: «… и есть младенец / и / младенца сон / что / тьма / за спинкой сна / возьмет меня / и / д
119
На иврите:
120
В отличие от пушкинской версии, древние источники повествуют, что, достигнув суши, Арион немедленно рассказал о происшествии на корабле тирану Коринфа, при дворе которого ранее заработал свои сокровища. Тот пообещал казнить матросов, как только они высадятся на берег.
121
Впрочем, есть во второй генделевской главке еще одна, слегка пародийная, отсылка к пушкинскому тексту: «сидел / после купанья / в кофте / у берега воды». Пушкинский же «Арион» завершается строками: «И ризу влажную мою / Сушу на солнце под скалою». Но генделевская «кофта» звучит больше по-маяковски, чем по-пушкински.
122
Третий фильм – «Завещание Орфея» (1960). Получается, Кокто работал над трилогией около 30 лет, что указывает на центральность орфической тематики для всего его творчества. Правда, не имеется четких свидетельств о том, что Генделев названные фильмы смотрел. Но мне это представляется несомненным именно из-за единственного в своем роде плавания в зеркале а-ля Кокто. В первые десятилетия прошлого века вообще активно возрождался миф об Орфее. Генделев любил «Балладу» (1921) Ходасевича, к концу которой творящий в своем нищем и тусклом жилище поэт оборачивается громадным Орфеем, – нам видны лишь его стопы, которые он опирает «на гладкие черные скалы».
123
Который, подобно Ариону, был не только певцом, но и «пловцом», а именно – принимал участие в морском походе аргонавтов за золотым руном. Но Орфей, в отличие от Ариона, – подлинный символ лирической поэзии, чуть ли не главное ее божество.
124
Но и буквально метафизическое зеркало, отражающее далеко не только видимый мир, мы находим у Набокова в заключительных строках его стихотворения «Слава» (1942): «Но однажды, пласты разуменья дробя, / углубляясь в свое ключевое, / я увидел, как в зеркале, мир и себя, / и другое, другое, другое».
125