литературоведческих работ М. Вайскопфа и З. Бар-Селлы – это и специфический ракурс при рассмотрении проблемы.
В произведениях бубен, при всем разнобое стилей, политических взглядов и эстетических привязанностей, просматривается нечто общее – установка на описание Израиля изнутри, ощущение Израиля как своей станции писательского назначения, отказ от системы миросозерцания, где Россия и русская культура – ось вращения вселенной. Писательская масть бубен очень неустойчива и качественно и количественно, но зато – динамична, и если что-то обещает не похериться со временем из написанного по-русски в Израиле, так это черновики бубен. К сожалению, бубны зачастую социально неустроены, а присущая им динамичность выбрасывает их из колоды – они уезжают из Израиля (и может статься – и из нашей литературы). Как ощутим отъезд Анри Волохонского, отсутствие Л. Гиршовича, писателя многообещающего, или отъезд К. Тынтарева, молодого прозаика «колониального стиля», замечательного, в основном, самим фактом существования русскоязычного писателя второго поколения.
Пороки бубнов: антисоциальность, эклектизм и стилевая распущенность. Их политические взгляды зачастую вздорны и безответственны, а иногда и чудовищны (И. Шамир, Э. Люксембург, Л. Меламид). Ужасны бубны-ренегаты, особенно когда они – трефы. Некоторые бубны – бывшие пики.
Пики. Литераторы неземные. Их мало, их «может быть трое». Лучший пример – И. Бокштейн. Это литераторы, для которых отсутствует какая бы то ни было реальность, кроме литературной. Они не русские, не еврейские и не израильские писатели. Вообще, они чаще всего не писатели, а наоборот – поэты. Пики абсолютно некоммуникабельны, но очень артистичны. Таланты пиков – безграничны. Как правило, для пиков проходит незамеченным не только то обстоятельство, что они – евреи, но и то, что они – люди.
Пасьянс не сошелся. Неприкаянный джокер улыбается из Мюнхена. Многих карт не хватает, других избыток. Раздражает обилие червей – особенно дам и брадатых валетов в камилавках. Две трефовые шестерки. Дупель пусто-пусто не из той настольной игры.
Мне не нравится эта нерусская израильская литература. И на нерусском языке она мне тоже не нравится – современная израильская литература. Но как легендарно заметил тов. Сталин, когда некто надзирающий пожаловался ему на склочность, подлость и бездарность советских писателей, сохранившихся неубиенными после окончательного решения писательского вопроса в СССР: «Пользуйтесь этими писателями. Других писателей у меня cейчас для вас нэт».
Полтораста литераторов пишут в Израиле на русском языке… Пишут – значит читать умеют, посему проблема читателя – решена… Что будет с нами через десять лет? А через двадцать? Моя колода не годится для гадания. Из России (и русской литературы) мы благополучно выбыли. За ненадобностью. В Израиль (и в израильскую литературу) – не прибыли. За ненадобностью.
Масть червей, особенно дамы – устраиваются. Переложив себя на иврит, израильскую словесность обогатили Фома Баух и Рина Левинзон, перешел на иврит Воловик. Наши счастливые дети будут читать на иврите Воловика. У писателей почему-то все время отключают телефоны и описывают мебель. Малер, поэт и книгопродавец, на вес торгует книгами о вкусной и здоровой пище духовной.
Но – полтораста писателей пишут в Израиле по-русски!
Но написано несколько отличных книг!
Но – выпустил книгу Илья Бокштейн!
Однажды, в поэме «Биллиард в Яффо», я живо писал бурю:
Любой, даже русскоговорящий, израильтянин (особенно отслуживший в армии и настоявшийся в ночных караулах) знает, что в кронах пальм обитают летучие мыши, срывающиеся при резких порывах ветра. Но по прочтении этих стихов моими петербургскими почитателями (которые если и видали пальмы, то в кадках, а летучих мышей – в белой горячке) я буду аттестован по категории «пик». Что – заблуждение.
Галочки на белых полях современной русской литературы
Проза – не только и не всегда роман, не обязательно повествование и почти никогда не рассказ. Чему свидетели, пособники и соучастники Гоголь и Лесков, Розанов и Бабель, Платонов и Белый, Олеша, Зощенко и Пильняк – писатели, чья традиция прозы не лезет в хрустальный лапоть «Русского романа». Их практика показывает, что такие подчиненные, униженные и оскорбленные характеристики, как язык и стиль, ритмика и композиция могут нет-нет да и перехватить главенство у фабулы и сюжета, узурпировать власть и повести за собой поток письменной речи – прозы. И главным и единственным героем (хотя и никогда не персонажем) такого способа прозы оборачивается сам оператор, стоящий у шлюза организованного речевого потока, – автор. И сюжетом такой прозы оказывается взаимоотношение автора с персонажами или предметами описания.
Жанрово – такая проза может быть сказом или некрологом, сатирой, письмом, заметками, эссе, хроникой, речью, посланием, дневником, доносом, записками из мира духов, пастишем, памфлетом, проповедью и т. д.
Такая проза может даже объявить себя повестью, романом или новеллой, но будьте уверены, под скромными коленкоровыми сутанами послушников бьются сердца еретиков и бунтарей! Ибо литераторов этой традиции не столь занимал вопрос создания достоверной романной реальности, сколько сама литературная реальность в своей недостоверности. Реставрировать по их произведениям быт и нравы николаевской или, допустим, сталинской эпохи аналогично изучению зоологии по басням дедушки Крылова. Зато вполне можно реконструировать эстетические привязанности, литературный быт и художественные нравы самих авторов.
Пресловутое бытописательство Гоголя и Зощенко нам сообщает о персоне Николая Васильевича более, чем о ссоре Ивана Ивановича с Иваном
