Никифоровичем, а эстетические воззрения Зощенко интереснее квартирной драки перед восходом солнца.
В споре нечистого и чистого искусств, невзирая на вмешательство отдельных сильных личностей – генералиссимусов, волюнтаристов, тов. Максимова, гр. Хазанова и Тайного Советника Солженицына, – беззащитная поза прозы ради прозы оказалась если не более выигрышной, то куда более грациозной.
Оговоримся. (Хорошо было бы застолбить свой приоритет в новом жанре «Оговорки».) Нет, задача этих заметок не есть установление и описание межжанровых отношений в современной словесности.
Нет, я отдаю себе отчет в том, что благие намерения и даже внятные эстетические установки писателя могут самым прискорбным образом извратиться в его же собственном произведении. Так, не исключено, что Зощенко искренне намеревался простенько описать квартирную драку.
Нет, я не собираюсь навязывать простодушному читателю свои лит. пристрастия, вкусы и предрассудки.
Да, я искренне считаю, что современная русская литература больна. Как «врач-расстрига» я вижу в современном литературном процессе лавинное нарастание симптомов деградации. И как бывший русский литератор я определил бы эти симптомы как философодефицитную астению писательского сознания, прогрессирующий эстетический паралич с дегенеративными изменениями читательской психики[1].
Но не в постановке ветеринарных диагнозов, а лишь в скромном наблюдении вижу я свой долг и согласую с ним цель настоящих заметок. И как не определяю я себя писателем русским, ибо не ощущаю себя верноподданным лит. России (чьи границы, слава Богу, не совпадают пока с гос. границами СССР), так и свои галочки я выношу на поля ее литературы, не посягая пропахать правкой возвышенные низменности ее равнин.
Возможен (как демонстрирует нам практика М. Каганской и З. Бар-Селлы) и такой подход к литературе, когда весь ее актив и архив рассматриваются как один, единый, единственный текст. Такой подход я и разделяю. Взглядом.
Мутации в мировой и (частично) в русской литературе XX века привели к тому, что рецессивные гены нероманной традиции обрели свойства доминантных – в современной русской прозе усиливается тенденция эссеизма.
Эссе вообще один из самых устойчивых жанров с точки зрения своей нероманной самодостаточности: герой эссе – писатель, шире – культуролог; фабула эссе – культурная ситуация, сюжет – приключения духа писателя.
Эссеистика все шире вторгается в наделы традиционных жанров, а как мы показали, даже написанные в добротной традиции романы повествуют о словесности. Таким образом, эссе как жанр и эссеизм как стиль исподволь становятся наполнением современной литературы.
Экспансия филологии в современную литературу требует от добросовестного читателя выработки навыка оперирования литературными и культурными атрибутами, развития культурного чутья, накопления культурной эрудиции. Писателя та же ситуация понуждает к формальным изменениям, концептуализму. Стиль истончается, форма усложняется, ассоциативный аппарат беззастенчиво эксплуатируется, приемы обнажаются и обретают самостоятельность, присущую ранее разве что любимым персонажам. По флоберовской модели: «Эмма Бовари – это я», Олеша вполне мог сказать: я – метафора; Марамзин: я – литота; Веничка Ерофеев: я – контаминация; А. Битов: я – отступление (лирическое).
Знаем мы и авторов, каковые могли бы самоопределиться: я – остранение.
Изменения характера, связанные с азартной филологической игрой, в которую ввязалась современная словесность, коснулись не только ее тем, форм, сюжетов. Словно иллюстрируя положение Ю. Тынянова о центростремительных тенденциях периферийных жанров, из Маркизовой Лужи истории русской литературы всплыли к свету Божьему новые (то есть хорошо забытые), некогда вспомогательные, курьезные или персональные жанры и формы. Роман-исповедь – исповедальная проза «эдичек» (Лимонова, Кузнецова, Милославского), роман-проповедь (В. Максимов), галантный роман (Б. Окуджава и В. Пикуль), мениппея (Саша Соколов), готический роман (Л. Гиршович), физиологический очерк (С. Довлатов), патофизиологический очерк (Ю. Мамлеев), патологический очерк (Ю. Алешковский). Роман-донос (…).
Роман-донос раньше назывался романчиком-доносиком и, несмотря на выслугу лет и награды, к Малому Дворцовому Выходу не допускался. Уважаемый жанр-ветеран коротал свой вечный век в ведомственной квартирке на ул. Дзержинского (быв. Гороховая), убранной портретами классиков: Ф. Булгарина на коне, шашка наголо, Шевцожетыхочетова (на коне, шашка наголо), В. Катаева (в алмазном венце, шашка наголо).
Жанр заскучал, швырнул на стол членство в ССП и мандат Чека, съехал в эмиграцию и, омывшись в третьей волне, обрел, обрел-таки третью молодость.
Сегодня из прозы, написанной в эмиграции, от доносительства на ушедшую жену, историческую и географическую родины, на самого себя, друзей юности веселой, подельников, гетмана-злодея, Абрама Терца, папу, убившего Михоэлса, бабушку Каплан, т. Сталина-отца, М. Генделева, ЦДЛ, КГБ, ЦРУ, ЛСД и т. п. – свободны пожалуй что лишь «Роман-Покойничек» Анри Волохонского (по определению) и Роман Трех Романов М. Каганской и З. Бар-Селлы – хотя и последним свойственна некоторая склочность…
Самое симпатичное в современном романе-доносе – его бескорыстие, он есть чистое искусство, ибо ничего не приносит автору, кроме славы. И хотя роман-донос, как блистательно демонстрирует своими произведениями К. Кузьминский, может быть жанрово кристальным (т. е. чистой воды доносом), его инфекционное воздействие на прочие современные жанры значительно (см. физиологический очерк), а на смежные жанры (исповедальная проза «эдичек») – тотально. Мне всегда казался неоспоримым примат эстетического над этическим в искусстве, но современные ваши служители муз, господа, просто обалдели в усердии доносительства.
