Со времен исхода из Египта пространственным символом отчуждения в еврейском сознании выступала пустыня, отделяющая изгнанную душу от родины. Генделев косвенным образом опирается на этот образ пустыни, когда говорит в цитируемом стихотворении:
Моше Рабейну —скажу я —Моше Рабейну, а нам не пора ли домой?…но мы отвлеклись,душа моя! [15]Моше Рабейну, или Моисей, ведет израильтян из изгнания домой, но не потому, что располагает правильной картой с нанесенным на ней маршрутом к географической цели, а потому, что Всевышний дарует ему Тору и, тем самым, истину. Для еврея это священное Присутствие символизирует дом; само же присутствие означено на двери еврейского дома прикрепленной к косяку мезузой, содержащей Слово. Как передающий Тору Слова, которое является сосудом жизни, истины и значения, составляющих понятие дома, Моисей воплощает собой избавление, вечно ожидаемое в будущем и потому вынесенное за рамки временнoй последовательности. «Моисей считался отцом всех пророков, как предшествоваших ему, так и пришедших после него», – замечает Адин Штайнзальц (Biblical 74). Он не только носитель знаков, но и сам является знаком и изгнания, и родного дома. Взывая к Моисею в минуту «отвлеченности», поэт совершает шаг вовне, из изгнания, от которого жаждет быть избавленным. Собственно говоря, стихотворение как таковое – это слово, рожденное в миг отвлечения от бессловесности изгнания. Стихотворение, пусть на краткий миг, сотворяет место, где может жить бездомный; так слово Моисея обещает место для жизни, куда сам он так и не попадает.
Однако, как мы видели, даже прибытие на обещанную Моисеем родину не решает проблему бездомности. Генделев снова и снова твердит это в книге Стихотворений, написанной уже на земле Израиля. Отметим, к примеру, стихотворение, начинающееся строками:
Никого нету меня в домутолько заметим вследих нетно не потомучто нет ихих вовсе нет [59]Противоречие в этих строках может быть разъяснено, если мы рассмотрим определенные антецеденты местоимений. Одно «их», например, может относиться к людям, тогда как другое указывать на слова: люди, другие живые души, отсутствуют не потому, что их нет и они не заполняют собой пространство, но потому, что в нем нет их слов. «Только форма выражения языка определяет субъективность», – писал Лакан, но «когда язык становится более функциональным, он делается неподходящим для слова, а становясь для нас личностным, теряет функцию языка» (Language, 61–62). Этот конфликт между языком и словом, между сказанным и речевым актом, создает проблему присутствия для самого поэта: в дому у меня никого нет, совсем никого, даже меня. Причину такой бездомности в родном дому можно найти в упоминании следа (вслед). Чтобы родина была родиной, она должна хранить след изгнания – словно бы еврей, который не скитается, перестает быть евреем. Стихотворение пытается найти, выявить этот след скитаний, сделать их видимыми или слышимыми, но он тотчас теряется, отчуждаясь и от «я», и от другого.
Стихотворение соткано из языка, который делает слышимым молчание, переходящее в отсутствие звука. Сам язык, таким образом, возвращает человека к точке начала, и из родного дома он снова и снова уходит в изгнание. Русское стихотворение, созданное в Израиле, несет в себе след стихотворения, созданного в России, где мы читаем: «И не светало у меня в дому / Дом стал пустым, чужим и незнакомым. / И понял я, что нет мне больше дома, / и я не сторож дому своему» (Въезд, 14). Там, где нет света извне, не загорается и внутренний свет. Человек – сторож своему дому лишь в той степени, в какой он служит высшему стражу, источнику высшего света. Стихотворение заканчивается словами: «И дальше жить мне стало невозможно, / но в доме, там – душа моя спала» (Въезд, 15). Речь в нем идет об отсутствии, дремлющем в языке как тень или след присутствия. Но поэтическое высказывание само по себе – пробуждение спящей души; созданием стихотворения начинается движение возвращения, путешествие в Иерусалим. Дом выступает могилой, которую стихотворение стремится превратить в материнское лоно, пытаясь создать место для слова посреди языка, то место, где слово может обрести смысл. Безусловно, именно эта ассоциативная связь между могилой и материнским лоном, сказанным как мертвой плотью смысла и актом речи, возвращающим душу к жизни, и роднит понятие дома со стихотворением. Бездомность, как сказано, есть бессловесность, молчание, воспринимаемое как тьма: «Тишь / в доме моем / мрак и тишь» (Стихотворения, 56). Приглушенное звучание слова тишь контрастирует с резким мрак, что создает напряжение и тем самым связь между ними. Поэзия обыкновенно старается соединить звук и видимое, слово и образ, но в случае Генделева поэт пытается передать беззвучный звук, а видимое им лишено света.
Голоса молчания, видения тьмыВ первой книге стихотворений Генделева мы находим строки: «жизнь я звал для того и затем я боялся молчанья / что не знал я – кому мне молчания быть толмачом» (Въезд, 102). Можно заметить, что для передачи беззвучия Генделев выбирает слово молчание, а не тишина. Вспоминается бахтинское определение различия между ними: «В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) – в молчании никто не говорит (или некто не говорит). Молчание возможно только в человеческом мире» (Эстетика, 338). Молчание, о котором говорит Генделев, является не отсутствием звука, но отсутствием голоса, что мог бы зазвучать при наличии должного переводчика. Точнее, поэт слышит голос, но не понимает его. Он страшится, что переводчика может и не быть – и тогда ничто не заговорит. Поэт призывает своей поэзией жизнь, но зов встречает молчание. Так молчание проявляет себя в слове, и в этом его проявлении отражается убежденность поэта в том, что молчание содержит послание: кому, спрашивает он, быть переводчиком? Вопрос подразумевает, что задача поэта – выступить интерпретатором или переводчиком молчания, а задача эта невыполнима. Но вот безумная дилемма – поэт обязан это сделать, если стремится обрести жизнь, которую призывает поэтическим словом. Со словом приходит жизнь, и возвращение слова из изгнания есть возвращение к жизни.
