закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.
Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.
– Не надо, не надо! – кричала я. – Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу…
Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.
– Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.
– Прекратите! – я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. – Вы не человек, вы демон!
– Не спорю, милая, не спорю, – всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. – Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли дальше отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.
Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.
Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих метко бил в цель, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно – он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.
Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом – кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь – чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады – это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.
Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.
Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может меня уже в конце этого года осудят.
Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем – гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы наконец сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. «Зачем я здесь?» – думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть – в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.
Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.
– А когда ужин будет? – спросила я, ощутив, что ужасно голодна.
– Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, – ответил сонный часовой.
– А где я?
– В тюрьме, – последовал ответ.
– Да знаю. Какой хоть город?
– Ну, Вена, – ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.
Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.
Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и похоже получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией,
