первостатейная штуковина. Висишь себе меж небом и землей, паришь, словно птица небесная, и никакой тебе опасности, пули до тебя не достигают, ядра тоже. Конечно, можно шлепнуться, да и то, как воздух в шаре остывает, тот медленно и опускается. Зато вид оттуда – будто на ладони: где какие части в засаде притаились, кто и где перестроения совершает, откуда резервы подтягиваются – обо всем загодя узнаешь. И тут же специальную капсулу вниз по шнуру спускаешь с известиями о движении противника. Благодать, право слово!
Я слыхал, у нас перед Бородинским сражением такой же надутый баллон намеревались поднять, да что-то не сложилось. А жаль! Словом, вижу я в том воздушном шаре немалое будущее. Пожалуй, одно меня удивляло: как это император Наполеон, будучи преотменным артиллеристом, против нас этакое средство не использовал? Кому, как не ему, понимать громадные выгоды, имеющие произойти от столь несложных, по сути, устройств?
Уже потом в Париже нелепую причину сей несообразности мне объяснили. А дело было так. В тысяча восемьсот четвертом году в самый день коронации Бонапарта над столицей французской был поднят большущий воздушный шар с гондолой в виде золоченого императорского орла. И надо же такому статься: налетел ветер и унес этот шар подальше от взоров ликующей публики. И хочешь верь, хочешь не верь, – спустя некоторое время объявилась пропажа аж над Римом! Ясное дело, уже на последнем издыхании, еле в воздухе держалась. Едва-едва не рухнул воздушный шар на папскую резиденцию, но, видно, не судьба ему была приземлиться на собор Святого Петра. А далее вовсе умора: золоченый орел возьми да и оторвись! И, нарочно не придумаешь, – Рим, поди, не маленький город, а птичка золоченая не промахнулась: уселась прямо на гробницу Нерона! То-то все страху натерпелись.
Когда Наполеону о том доложили, он просто дара речи лишился. Этакое предзнаменование! А император-то, подобно всем корсиканцам, в небесные знаки и разные гадания верил свято. Тут же, как мы нынче знаем, вовсе не пустое совпадение получилось. Как прежний тиран спалил первый Рим, так новый предал огню Рим третий. А уж результат от таких деяний – сам знаешь, какой. Хоть и не поразили Бонапарта кинжалами, однако сказывают, все же не просто так он Богу душу отдал – без яда не обошлось. Но как бы то ни было, в тот день Наполеон запретил все полеты на воздушном шаре в границах империи.
Некоторые воздухоплаватели после того случая за океан бежали и там свои изобретения предложили, к немалой пользе американцев. А ежели б не было той пустячной истории, кто знает, как бы наша обернулась.
– Да уж, что сказать, весьма поучительный случай, – задумчиво вымолвил корнет Синичкин.
– К слову сказать, что касается воздушных шаров, то еще одна история мне припомнилась…
…Во время странствий моих по Северо-Американским Соединенным Штатам гостил я у бывшего губернатора Вирджинии лихого рубаки Генри Ли, прозванного на родине Легкоконным Гарри. Был он отцом большого семейства. Но если не считать некую весьма привлекательную особу, имевшую счастье называть мистера Ли отцом, из всего семейства запомнился мне смышленый паренек, совсем еще мальчишка, Роберт. С неизменным интересом слушал он мои рассказы о войне с Наполеоном, о партизанах Дениса Давыдова и всякий раз задавал вопросы, как говорится, не в бровь, а в глаз. Вот однажды задал он мне простенький вопросец, который я помню и по сей день. Полагаю, с таким умом и наблюдательностью мальчишка далеко пошел!
Слушай же вопрос: воздушный шар уносится непрерывным воздушным потоком в южном направлении. В какую сторону развиваются при этом флаги на его гондоле?
Ответ смотрите на с. 188.
– Кстати, Дмитрий Александрович, вы прежде рассказывали о том, что президент Северо-Американских Соединенных Штатов должен был передать с вами депешу для государя Александра Первого. Чем тогда дело закончилось?
– Да чем закончилось: вскоре после того, как я в развалинах Белого дома с сенаторскими прислужниками в прятки играл, и впрямь передали мне пакет для нашего славного государя, и с оным, как я уже сказывал, с некоторыми приключениями по британской женской части, отправился я в Санкт-Петербург. Как и положено исправному флигель-адъютанту, все в точности передал, а уж что далее, то не моего ума дело. Ну что ж, идем к лодке? Покуда речкою прогуляемся, тут и обед поспеет…
– А вот интересно знать, господин полковник, – спускаясь по увитой плющом лестнице к небольшому пирсу, у которого покачивалась лодка с матерчатым балдахином, спросил корнет. – Не сочтите за праздное любопытство: перед вами открывалась замечательная будущность при дворе, с вашими-то заслугами и знатностью, да и, скажем прямо, с вашими обаянием и привлекательностью… Ужели никогда не думали вы оставить тяготы военной службы, дабы и далее состоять при государе? Тем паче, для вас, как флигель-адъютанта, дорога к такому поприщу была открыта…
– Господь уберег, – перекрестившись, ответил Ржевский. – Истинно, другой причины не вижу! Веришь ли, друг мой, никогда мне в голову столь крамольные мысли не приходили. В строю братьев-гусар я – как в родной семье, при дворе же всякий так и метит ножку подставить да исподтишка в спину пихнуть. А уж все эти дворцовые куртуазии и прочие этикеты – просто сплюнуть да забыть!
Оно, конечно, в давние времена смысл в таких правилах да обычаях имелся. Вот скажем, Петр Великий, вернувшись из Европы, весьма уместно наказывал своим ближним: «На пиру в носу перстом не ковырять, вкруг себя не плевать, ножом зубы не чистить и ногами не болтать». Запреты облизывать пальцы, сморкаться в скатерть и бросать кости под стол тоже, поди, не с потолка взялись, стал бы иначе государь о них упоминать? Или вот, к примеру, государыня-матушка Екатерина Вторая в «Эрмитажном этикете» наставляла придворных «не совать по карманам разные диковинки, якобы желая рассмотреть их получше». Тоже, видать, знала, о чем говорит. В целом же, при дворе не жизнь, а какая-то нелепая игра вроде «черного и белого не
