друг, что мое объяснение есть единственно возможное.
Я не думал спорить со священником; я его увел после того, как он долго благословлял раненого, призывая на него все милости, какие имеются в распоряжении Богоматери.
Эти милости, очевидно, не могли оказать заметного действия, или же предстательство аббата Жога имело мало значения, так как память вернулась к раненому весьма не скоро. Однако, наступил-таки день, когда он мог дать мне объяснения, которых я ждал с крайним нетерпением. Его рассказ не только не разъяснил тайну, а сделал ее еще непроницаемее, и меня пробирала дрожь при мысли о фантастических предположениях бализакского священника. В самом деле, вот что рассказал мне господин Леир:
Когда он вообразил себе, по обыкновению, будто проснулся в комнате госпожи Делиль, то увидал ее одетой, готовой к выходу. Время от времени она повторяла следующую фразу:
«Мой муж хочет, чтобы я поехала с ним к цыганам, которые будут плясать перед публикой».
Леир подумал, что госпожа Делиль считает его присутствующим или ждет его скорого появления и потому старается объяснить ему причину, почему она так одета.
Несколько времени спустя пришел муж, спросил жену, готова ли она и, после утвердительного ответа, увел ее. Они сели в коляску; еще два или три ландо присоединились к ним и двинулись в сопровождении отряда полицейских. По-видимому, небезопасно бывать по вечерам без охраны в цыганском квартале Гранады.
«Я без труда последовал за экипажем, — рассказывал господин Леир, — несясь по воздуху рядом с ним и незаметно проникая сквозь вещественные препятствия, какие встречались. Мы достигли Гранады, взяли направо и поднялись к Альбайсину, вдоль Дарро. Несколько крутых улиц и плохо вымощенных подъемов вывели нас на дорогу, идущую вдоль склона, над глубокой долиной, по ту сторону которой высится черная масса Альгамбры. Экипажи остановились перед домом, вырубленным в утесе: дверь была открыта и позволяла видеть низкую, довольно ярко освещенную залу. Шесть женщин, по виду простолюдинки, уже старые и увядшие, все безобразные, были разодеты в яркие гранадские костюмы. Рядом с ними я увидел восемь или десять молодцов, с видом висельников, одетых по-андалузски: в обтяжных штанах, открытых жилетах, коротких куртках, красных галстуках и мягких широкополых шляпах. Двое из них играли на гитарах.
В глубине помещения старуха с черными и проницательными глазами на сморщенном лице сидела и курила короткую трубку. У ее ног ютилась на корточках девочка лет двенадцати-тринадцати, очень хорошенькая, с печатью испорченности на вызывающем лице. Старуха была окружена как бы придворным штатом из женщин одного с ней возраста, но полных почтения к ней.
Иностранцев посадили на стулья вдоль стены, перед танцовщицами; зрителей оказалось человек двенадцать, в том числе три англичанки и Люси. В глубине залы разместились кучера, несколько полицейских и местных жителей. Какое-то предчувствие удержало меня в ту минуту, как я хотел войти; я отошел в тень и воображаемо сел на перила дороги над долиной. Отсюда я думал довольно хорошо увидеть все, что должно было произойти в зале.
Танцоры встали и разместились парами, тогда как гитаристы взяли несколько аккордов; начался ряд тех грациозных танцев, которые для меня являются совершеннейшим видом хореографического искусства: фанданго, хота, севильяна, малагена, хабанера и, наконец, танго; испанский танец есть истинное искусство: он символически изображает, при помощи только мимики и ритма, возникновение взаимного желания, пылкое преследование со стороны самца и вызывающее сопротивление женщины. В танцах Севера — более дикости, в плясках Юга — более грации, в хабанере — более сладострастия, в танго — более грубости; но все эти танцы превосходно изображают последовательные фазы вечного акта любви.
Может быть, я придал им смысл, которого они не имеют: впрочем, я уверен, что Люси испытывала то же впечатление, как и я; глаза ее затуманивались и принимали то смущенное выражение, какое я в них видал, когда она подставляла мне губы; ее взгляд терял прозрачность, — точно ясный, светлый напиток, который вдруг принял бы молочный вид опала!
Затем наступил род антракта: девочка, сидевшая скорчившись подле старой цыганки, встала и начала плясать одна. Ей еще не хватало уменья, но быстрый темп движений и гибкая легкость поз придавали танцу необыкновенную прелесть; впрочем, не следовало смотреть на ее хорошенькое лицо, отмеченное гнусной печатью порока.
Далее предполагался концерт; в то время, как музыканты настраивали гитары, хозяин труппы, цыган в зеленом бархатном костюме и в остроконечной шляпе, украшенной разноцветными лентами, подошел к иностранцам и спросил их, не хотят ли они погадать. Один из англичан согласился: его подвели к старой цыганке, которая усадила его подле себя; остальные ведьмы отошли в сторону. Пример англичанина нашел подражателей, и иностранцы стали поочередно показывать гадальщице свои руки. Они отходили от нее, смеясь более или менее от души, но единогласно говорили, что она часто угадывает верно.
Господин Делиль и Люси не пошли вслед за остальными. Антрепренер старался их уговорить, но они отказывались; тогда один англичанин, великан с совершенно выбритым лицом, изящными манерами и несколько надменным видом, сказал:
— В самом деле, господин Делиль, вам бы показать руку этой старой колдунье! Право, стоит того!
— Такие вещи меня мало интересуют, сэр Чарльз, — ответил господин Делиль.
— Честное слово, она чудесно читает по рукам! Вы теряете прекрасный случай позабавиться.
