Для сравнения приведу цифры за 1843 г.: «Ромы, арака, эссенция пунша, росолисов, ликеров, спирта, оковитой и водки привезено 1120 литров. Кроме того, львовяне за этот год выпили вина 5100 ведер, пива — 35 860 бочек и 453 600 литров меда. Волов, коров, овец, свиней забито 61 983 штуки, кроме того, привезено мяса и копченостей 2300 центнеров, птицы съедено 392 250 штук, рыбы — 4600 центнеров, зерна разного и бобовых — 318 505 центнеров. А еще свыше 5000 штук дичи, более 10 тысяч штук дикой птицы — фазанов, глухарей, тетеревов, куропаток, рябчиков, уток, голубей, вальдшнепов, дичи, бекасов, водяных кур, дроздов и перепелок.
Овощей и яровых ушло 13 000 центнеров, фруктов — 35 800 ц, повидла — 1850 ц, жиров разных — 8555 ц, сыра — 7100 ц, молока — 456 000 литров и 135 000 кип (мера, 60 штук) яиц».
Но это еще не всё, ведь эти цифры не охватывают того, что производил сам Львов в пределах рогаток.
Именно в это время, по описанию Михаила Яцкова, через каждых десять шагов была если не корчма, то костел. «Есть где пить и Бога хвалить. По дороге сновали воры, девушки, воины, панны и дамы в плантаторских шляпах с грудью, на офицерский манер, колесом. За ними оглядывались паны и ощупывали лакомо глазами».
«Золотым веком» львовских кофеен было первое десятилетие XX в., когда появляется большое количество новых заведений и происходит реконструкция старых. Справочник 1906 г. насчитывает во Львове 25 кофеен, а в 1911-м их уже 46. Большинство из них имело свое собственное, неповторимое лицо и свой стиль, но в начале века еще считались шиком, который могли себе позволить далеко не все. Кофейни в те времена служили скорее людям интереса, приезжим, сферам высших чиновников, актерам, журналистам. Значительную часть завсегдатаев кофеен составляли эмериты (пенсионеры), которые могли не считаться с расходами. Собирались они там на «маленький черный» и для чтения газет.
«У галичан имеются кофейни, — писал Михайло Драгоманов, — куда почти каждый заходит ежедневно, и касино (клубы). И в одних и в других газеты почти исключительно австрийские, в которых галичанин пробегает телеграммы и смотрит карикатуры и анекдоты».
Вот как описал в своем воображении атмосферу кофеен начала XX ст. Юрий Тыс: «Важно идет Александр Барвинский, в длинном до колен «шлюсроке» и с палочкой в руке. Называли ее тогда «леской». Без нее не решился бы выйти на улицу никакой уважающий себя гражданин императорско- королевской монархии. От Театинской улицы подходил к кофейне в черной одежде и в цилиндре Кость Левицкий, посол в Вену, парламентарий и политик. К нему присоединялся Мыкола Заячкивский, меценат литераторов и поэтов. Барвинский — это тот, что заявил Пантелеймону Кулишу на письмо, писанное на московском языке: «Отвечу вам, когда будете писать на украинском языке!» Кость Левицкий — это тот, который, будучи арестован большевиками в 1939 году, восклицал: «А я протестую!» Мыкола Заячкивский, имевший наибольшую бороду в целом Львове, безвредно соревновался с Костем Левицким за то, у кого из них сильнее голова. И все же оба дожили до восемьдесяти и больше.
Иван Франко, засев за столиком, оборонял подавляющую в те времена проблему, которая разъединяла приятелей и вызвала вражду и горячие дискуссии. Это был вопрос, писать нам «ся» с глаголом вместе или отдельно. Франко упрекали, что он пренебрегает традицией, когда отстаивает мысль, чтобы писать «ся» вместе. Рассказывали во Львове, что во время пиршества на одном «приходстве» в разгаре такой дискуссии отец декан схватил миску с пирогами и высыпал их на поэта. Несколько раз в течение года посещал львовские кофейни приезжий из провинции или из Вены посол и адвокат Теофил Окуневский. В 1897 году украинские парламентарии вместе с польскими преподнесли императору обращение, в котором заявили польско-украинское согласие. Подписали все послы за исключением Окуневского.
— Украинский народ сделал другое обращение! — заявил Окуневский.
Он послал к императору требование разделить Галичину на украинскую и польскую. Предтеча бандеровцев. На собраниях уже тогда говорил коротко, согласно своим аргументам: мужик предпочитает длинную колбасу длинной проповеди.
Бывали в кофейнях люди большого формата и люди малые, и те же снобы, которые хотели посидеть рядом с теми выдающимися, чтобы после рассказывать, в каком это обществе они бывают. Были деятели и «пискачи», с которыми никакого дела не сделаете. О таких говорил посол барон Василько: «ман кап зинген, ман кан танцен, абер нихт миф ден засранцен».
«В сумерках кофеен и впрямь живут целые группы людей, которые создают характерную и специфическую среду, жаждущую дыхания Европы, которое веет с газетных страниц, жаждущую сплетен большого города, а прежде всего яркой жизни на волнах дрожащего света, в арабесках дыма, среди перекличек официантов», — писал в 1910 году один из первых воспевателей быта кофеен Франц Яворский.
Однако сам он к завсегдатаям кнайп не принадлежал. Свидетельствует об этом его удивление: «Знаю одного журналиста, который с гордостью рассказывает, что лучшие свои статьи создал в кофейне». Это вызвало насмешки другого автора, еврейского журналиста Йозефа Майена: «Боже мой! Знаю одного журналиста, который считает, что никогда в жизни не написал еще ни одной статьи вне кофейни. Но не рассказываю об этом налево и направо только потому, что считаю этот факт самым естественным в мире. Этот журналист — это я. И при написании этих слов сижу, ясно, за столиком кофейни, оглядываюсь вокруг, грызу перо и леплю фразы».
«Кофейня, — писал Петро Карманский, — это изобретение XIX в., изобретение тех времен, когда городская жизнь стала страдать расстройством нервов и когда люди обеднели, т. е. потеряли возможность сходиться в дорогих пивных и погребках, что могут себе позволить разве что биржевики и отдельные пенсионеры.
