Красные виноградники

говори.

Как первозданный мир открыт! —
   Сиянье. Свет.
Здесь корень знания зарыт.
   а в нём – ответ.

Натюрморт с сиренью

Как изумительна лиловая сирень
в японской с иероглифами вазе!
Меня преследуют две-три случайных фразы
и нарушают сладостную лень, —

так, ерунда. Несозданный мотив,
забытый ритм. Певуч мой мир условный.
Я всё ищу единственное слово
для, в общем-то, ненужной мне строки,

которою измучиться дано.
В печально-чётком солнечном сплетеньи
любуется чуть влажною сиренью
раскрывшееся майское окно.

«Вот и солнце погасло совсем…»

Вот и солнце погасло совсем.
Вас раздавит, мой друг, одиночество.
Ваш гортанный неласковый смех
я увижу сквозь долгие ночи

сладких снов. Ах, нескоро зима
легковесных снегов каруселью
нас потешит. А вёсны звенят
нехорошим каким-то весельем.

Одиночество мне не грозит.
Пусть снега мнятся белой сиренью.
Чем весенняя сказка грустней,
тем зима помянётся скорее.

В лютый холод на жалобы скуп
старый дом, возведённый Растрелли
для услады господ. Тёмных лун
в ожерельи визгливых метелей,

звонких вьюг леденеют следы…
И приснится ж весеннею ночью
в тонкий свет непонятной звезды
обрамлённое одиночество.

«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;
имя твоё – у грядущих галактик излук;
имя твоё – птицы подстреленной стон;
имя твоё в одеяньи земных веков.

Имя твоё.

Но в потоке разлук
не различает мой тонущий слух
голос, слова – это смыто давно.
Неизбытно одно
имя твоё.

«Судьба, оставь меня…»

Судьба, оставь меня;
звезда, зайди…

Вот розовощёкие дети —
совсем крохотные звёздочки.

а эти —
       туманные и слезящиеся —
почтенные старцы на закате дней своих.

Интенсивно излучающие световую энергию —
тридцатилетние мужчины,
уверенно восходящие
                           на вершину
                                         своей карьеры.

Нервный
                прерывистый свет —
юноши, думающие о будущем.

Судьбы – звёзды.
Судьбы.

Звезда, зайди;
судьба, оставь меня.

Вот вижу,
звезда упала.
Мгновенье
небытиё.
Забытьё.

И всё уложилось в мгновенье.

«Тонкою связаны ниточкой…»

Тонкою связаны ниточкой…
Так просто её разорвать.
Нелепейшая из ошибок!
Или слепая судьба?

Упрётся всё в ожидание
четверть часа в метро.
…Встречи и расставания,
как в итальянском кино.

Отсвет в глазах затаённой
давнишней страстной мольбы,
как глас в небесах опалённых
архангельской грозной трубы.

Вглядываюсь тревожно
в чёрный, как горе, тоннель.
Возможно, всё невозможное
отпустит нас хоть теперь?

…Я так в эту ночь бежала,
от чего-то спасаясь во сне.
но горя звенящее жало
всё больнее жгло сердце мне.

Да только зачем я проснулась? —
нырнуть в этот чёрный тоннель?
От страха вдруг содрогнулась
настежь раскрытая дверь

и долго билась о притолоку.
Как ещё только осталась цела?
Зачем нам вовеки и присно
любимых в уста целовать?

Кто выдумал это правило,
самое злое из всех?
наверное, наши пращуры
подняли б его на смех,

за то, что излишне ранящая,
ласка была столь груба.
– О Боже! какие мы разные, —
перекатывается на губах.

Как эта боль унизительна
и зла, ты понять должна.
но нет более неотвратимого
в судьбе, чем сама судьба.

На табло часов электронных
истекшие четверть часа.
И вот из дверей вагонных,
глазами тревожно ища,

выходит. Пусть всё устранится,
как звуки в немом кино.
Сомненья не в счёт. Остаётся
за гранью возможного всё.

Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли!
А там, наверху, весна.
Зеваки на эскалаторе
разглядывают тебя

и меня.
         И пусть будет сладостной,
как первородный грех,
судьбою или случайностью
неотвратимость тех встреч.

Сломанная дудочка декабря

1. «Когда сгущаются ранние сумерки…»

Когда сгущаются ранние сумерки
и мир погружается в зыбкую тьму,
до боли в ладонях своих сжимающую
ушедшего лета мольбу,

на площадях и в домах загораются
весёлые ёлочные огни.
И снова надежды в сердцах просыпаются
с робкой надеждой,
                       что сбудется всё в эти дни.

2. «Флейта знала, о чём она плакала…»

Флейта знала, о чём она плакала
той шалой буйной весной.
Было сполна по счетам уплачено.
В какой валюте?
                Страданье и боль.

Боль и страданье,
                       да эти промозглые сумерки
без