платье невесты. Подлинная, как ложь. Мертвая, как ДНК. Эфемерная, как свинцовый саркофаг. Бессмысленная, как знак препинания.
...Звезд было столько, что я чувствовал себя единственным посетителем планетария, вдобавок не заплатившим за билет. Исчезали тени. Я глотал упругий воздух со звездной присыпкой.
Приближение посторонних не стало для меня неожиданностью. Я знал, что настоящий праздник должен быть испорчен, а это был праздник одиночества. Повернув голову, я увидел три силуэта. Они брели по пляжу в мою сторону, огибая вытащенные на берег и перевернутые лодки. Двое мужчин и женщина. Босые. В джинсах. Волосы бились на ветру, как сломанные крылья. Сначала я принял этих троих за хиппи, но люди-цветы давно засохли и хранятся в государственных гербариях. Наступило время крыс.
Я был далек от мысли, что Лидия натравила на меня слингеров – или слингера, который вполне способен контролировать несколько тел одновременно. Скорее она исполнила бы свою угрозу. Терпение таолы бесконечно. Она будет ждать, пока сохраняется хотя бы мизерный шанс заполучить Клетку. Но ее ожидание пассивным не назовешь. Она могла добавить к моему сроку пребывания в аду еще пару столетий.
Так что трое ангонов были вроде шавок, которые своим лаем указывают охотнику путь к добыче. Я знаю о них все. Потому что сам когда-то охотился с ними.
Глупцы утверждают, что бессмертие обесценило бы жизнь. Хочется думать, что этим они только пытаются себя утешить. Их умозрительные рассуждения смехотворны. Я знаю: тот, кто придумал «тоску вечных», ошибался. Все обстоит как раз наоборот: чертовски обидно лишиться половины вечности. А кроме старости и «естественной» смерти, существуют другие способы умереть. Убийство. Самоубийство. Несчастный случай. Хотя после того как тебе исполняется лет эдак триста, начинаешь понимать, что любая случайность – это всего лишь хорошо замаскированная неизбежность.
Воспоминания – пытка, которая всегда со мной. Вот одно из них – воспоминание о будущем.
Ночь клубится за окнами моего замка. Звезды смешаны с пылью. Города лежат в развалинах. Природа постепенно возвращает себе утраченное.
Там, внизу, еще бродят такие, как я. Дети Мафусаила. Крестники Агасфера. Братья Мельмота Скитальца… Кое-кто из них по-прежнему предпочитает дикую охоту, но дичи явно не хватает. Другие пытаются содержать в своих феодах искусственно выращенных доноров. Лично у меня достаточный вклад в Банке Крови, чтобы не беспокоиться о плоти, когда приходит время очередного преображения. То есть вообще ни о чем не беспокоиться.
Я посвятил жизнь искусству. Нет-нет, я не творец. Ни в коем случае. И не хотел бы им быть. Хотя по молодости и по глупости подарил вечность двоим. Или троим. И
Однако молодость прошла. Прошла и любовь. А красота осталась в моей памяти.
За минувшие века многие истины подверглись своеобразной инверсии. Для меня слова «жизнь слишком длинна, искусство преходяще» – не пустая фраза. И мне приходится думать о том, как сохранить слишком хрупкие творения человеческого гения. Откровенно говоря, хранитель из меня никудышний. Может быть, потому, что я не верю в существование «бесценных» сокровищ.
Тем не менее моя коллекция огромна – слава богу, теперь на Земле для всего хватает места. Многие экземпляры уникальны. А многие превратились в безделушки, в буквальном смысле не выдержав проверки временем.
С возрастом меняется восприятие. И чем дольше я живу, тем больше шелухи осыпается с раскрашенных идолов, взвесь суеты отстаивается, ненужное выпадает в осадок, наступает кристальная прозрачность, незамутненность, чистота, равнозначная пустоте. Я начинаю догадываться, что когда-нибудь вообще ничего не останется. Но не скоро... Хотя мне самому интересно, чем я займусь, освободившись от этого бремени.
Искусство – законсервированные иллюзии. А я – ходячая могила иллюзий. Надо только решить, что делать со всей этой грандиозной свалкой. Правда, обретенная вечность породила новые иллюзии, неизвестные тем, кто творил в старину. С ними я сражался в одиночку. Этой борьбе помогло мое безверие. И, кроме того, вся философия, рассматриваемая сквозь призму бессмертия, оказалась никчемной.
Зато теперь есть что выставить на продажу. Выбор огромен – на любой вкус. Предложение намного превышает спрос. Я едва ли не последний на планете торговец антиквариатом. Иногда – очень редко – ко мне приходят, чтобы развлечься, приобрести подарок, зелье или лекарство от тоски. Кто-то излечивается. Кто-то исчезает. Кто-то становится наркоманом и возвращается снова и снова.
Но однажды всему наступит конец. Живопись гибнет стремительно. Когда я прохожу мимо полуистлевших холстов, они кажутся мне потемневшими от времени зеркалами, которые уже ничего не отражают. Именно поэтому мои покупатели как правило не интересуются картинами – они не видят в них себя. Я даже не пытаюсь предотвратить тление. Реставрация безнадежно искажает первоначальный замысел, да и хороших реставраторов давно нет в живых.
Нет и живой музыки. Но лучшее хранится в моей памяти. Я умею читать ноты и могу представить себе феерию звуков оркестра. Рок и джаз в этом смысле утрачены навсегда.
Театр мертв уже много столетий. Если, конечно, не принимать во внимание потуги некоторых феодалов-извращенцев, создающих труппы из доноров. Иногда они покупают у меня отпечатанные на бумаге сборники древних пьес и тешат себя жалким кривлянием дилетантов, пытающихся во что бы то ни стало продлить свое жалкое существование. Это даже не смешно.
Истории – другое дело. Они забавны, на чем бы ни были записаны. И забавнее всего наша мифическая история, составленная из кусочков, в каждом из которых очень мало правды. Но сложенные вместе, фрагменты создают некую мозаику. Ее надо рассматривать издалека – тогда сквозь пелену лжи внезапно проступает то, чего не в силах исказить неуемная человеческая фантазия.
Мое прошлое – одна из таких историй.
...Из двух ангонов-мужчин один выглядел моложе на целую жизнь, и в заднем кармане у него был нож. Женщина таскала отметину порока, как сделанную в молодости татуировку. Когда они приблизились, не утруждая себя приветствиями, и заключили меня в треугольник, словно недоношенного дьявола, запахло гниющими водорослями. Ангон, похожий на утопленника, спросил:
– Который час?
– Без четверти одиннадцать, – ответил я, не претендуя на точность, потому что время на этом берегу казалось чем-то вроде шепота немого.
Тем не менее второй ангон поднес к глазам руку, к запястью которой был пристегнут «ролекс», стоивший целое состояние, и сообщил:
– Ты обманул нас на двенадцать минут. Какого хрена, папаша?
Я пожал плечами и налил вина в бокал. Женщина облизнулась. У нее был такой длинный язык, что она запросто могла бы прихлопнуть им муху у себя на лбу.
Поднеся бокал ко рту, я ощутил специфический запах. Где-то по пути вино превратилось в кровь, и я едва не сделал большой глоток. Это был бы
Старший на вид ангон захохотал. Я смотрел на него с нескрываемым презрением. Этому сопляку было, вероятно, лет двести, но ума он набрался не больше чем на сотню. Я выплеснул содержимое бокала ему в рожу.
Звезды, кровь и абсурд наших нескончаемых войн. Об этой минуте можно было бы написать целую книгу...
Стремясь выжать из момента максимум, я продолжал движение. Кожа женщины-хамелеона стала темной, как у негритянки. Она почти слилась с ночью. Изящное изделие из хрусталя разбилось о ее челюсть. Через мгновение я собирался перерезать глотку самому опасному из ангонов, однако ножка бокала раздробилась в моем кулаке на мельчайшие осколки.
Этот тип только
