знакомыми. И ювелир сообщил, что выкупил их у своей клиентки.
– Выкупили?
– Да, она их у меня же и покупала на свадьбу около двенадцати лет назад.
– Это курьез, но я уверен, что видел именно эти серьги на одной особе.
– Возможно. Но это довольно редкий экземпляр.
Ребман выдержал паузу. Затем сказал:
– Позвольте еще вопрос. Простите мою возможную бестактность, но…
– Да спрашивайте же!
– Эта ваша клиентка из Москвы?
– Нет. Из Брянска.
– Очень красивая дама… С родимым пятном вот здесь…
Ювелир понимающе улыбается:
– Я вижу, что вы ее знаете. Да, это Вера Ивановна Ермолова.
– Неужели ей приходится продавать свои бриллианты?
– Для брата, которого отправили на фронт.
– На фронт? Дмитрия Ивановича?! Когда это было?
– Подождите, я вам сейчас точно скажу. Это было… Восемнадцатого декабря.
И вот Ребман все узнал: через десять дней после того допроса Вера Ивановна проводила своего любимого, больного туберкулезом легких брата Митю на фронт, на верную смерть. И все только потому, что он позволил Ребману сфотографировать их перед той злосчастной пушкой на брянском полигоне!..
Книга II
Глава 1
Воскресным утром в середине января, около половины одиннадцатого, из Московской протестантской церкви вышла группка пожилых женщин. Как всполошившиеся куры, бегут они вдоль снежной стены, отделяющей тротуар от остальной части улицы. Вид у них такой, словно они пришли сюда, чтобы посмотреть, как весь мир взлетит на воздух, и они все, разумеется, тоже.
Одна кудахчет:
– Но это же ужасно, под такой аккомпанемент петь просто невозможно!
Другая, кажется, придерживается того же мнения. Хотя ее слова трудно разобрать, голос, жестикуляция и покачивание головой явно указывают на то, что она полностью согласна с товаркой.
Вот из церкви вышел элегантный молодой человек, судя по всему, русский: в высокой узкой персидской шапочке, с меховым воротником на черном зимнем пальто с польскими пуговицами, в полосатых брюках, медвежьих рукавицах – в общем, при полном параде. Большими быстрыми шагами он, минуя столпившихся дамочек, переходит на другую сторону бульвара, где должен вот-вот появиться трамвай под литерой «А», идущий в сторону центра города. Но трамвай всегда заставляет себя ждать, особенно когда спешишь, – ох уж эти окаянные московские трамваи! Всегда у них что-то ломается. Все время что-то стучит и дымится. И вот уже от десяти до двадцати переполненных людьми вагонов выстроились один за другим и не могут двинуться дальше.
Нетерпеливо, словно конь, несколько дней не покидавший стойла, топчется молодой человек на и так уже истоптанной трамвайной остановке. Переминается с ноги на ногу. Колотит онемевшую от холода спину. Прикрывает уши. Он чуть было не отморозил их прошлой зимой в Киеве, и теперь ему приходится за ними следить, особенно когда столбик термометра опускается. Сегодня в пять утра было тридцать четыре градуса ниже нуля – разумеется, по шкале Реомюра[22], – доложил церковный староста.
Вот и еще одна русская зима наступила. Не успел выйти из дому, а воротник уже весь в сосульках. Каждый вдох как нож в грудь. И снег скрипит под ногами. А больше ни звука не слыхать, как будто миллионный город вымер. Даже трамвай едет тихо, словно сани между снежными насыпями. А когда выйдешь вечером, все кругом сверкает и блестит так, словно феи рассыпали звезды небесные над «матушкой Москвой».
Тем временем дамочки исчезли в направлении «Швейцарского Дома», располагавшегося, по московским меркам, неподалеку от протестантской церкви.
«Что это они прицепились? – ворчит молодой человек себе под нос. – Я же не виноват, что франкофоны[23] поют в церкви, словно несутся галопом. Я и пастору говорил, что не в состоянии выполнять обязанности органиста».
Но пастор только и сказал:
– Пустяки, конечно же, вы в состоянии! Этого еще не хватало, чтоб швейцарский учитель не сыграл пары хоралов на органе, это же даже ребенок может! Как раз и попробуете в следующее воскресенье.
И Петеру Ребману ничего не оставалось, как согласиться. Он же не мог жить и столоваться в доме пастора, при этом ничего не делая для церкви.
Хотя он всего этого вовсе не хотел. Пастор сам напросился. Два-три раза приходил он к Георгию Карловичу, у которого Ребман смог оставаться первые
