«Я этого не знаю, я ведь играю на органе», – пронеслось у Ребмана в голове. И он быстро проговорил:
– Как я могу об этом знать, я ведь никогда…
Его тут же перебил пастор:
– Молодой человек служит у нас органистом!
– Так, значит, вы знаете. Что же говорит пастор о правительстве и об их императорских величествах?
– Он о них молится.
– Молится? Мы слышали совсем иное!
– Я – нет. Я никогда ничего другого от него не слышал. Я даже удивлялся тому, что в нашей церкви молятся за правительство и за власть имущих. Это ведь не принято, о них, по нашему обычаю, молятся только раз в году, в определенный праздник. Но Павел Иванович делает это на каждой службе, даже называет имена их императорских величеств, всех членов августейшей семьи по очереди. Проповеди он говорит против войны, а не против правительства.
Утром за чаем они обсуждали эту историю: все ограничилось тем, что полиция изъяла гору писем от немецких военнопленных. Все, конечно, были напуганы, но надеялись, что это послужит Павлу Ивановичу уроком!
– А где он сам, арестован?
– Упаси Бог! Он уже снова в отъезде. Другого они бы, пожалуй, упекли, но у нашего папы, кажется, особый Ангел-Хранитель.
Глава 7
Время бежит. Война идет. Голод наступает. Все пришло в движение. Даже в прежде сонной державе батюшки-царя. Словно лавина, катится она в преисподнюю. Подобно тому мужику во время киевского ледохода, на одинокой льдине, вполне отдавшись на волю волн, застыл в своих санях Николай Александрович, самодержец всея Руси, царь финляндский и прочая, и прочая… Не глядит по сторонам. Никого не слушает. Не следует советам тех, кто, предвидя грядущую катастрофу, могут еще помочь ее предотвратить. Российская империя идет ко дну, стоя прямо, во весь рост.
Они его даже видели, царя-батюшку. Сразу после погрома он прибыл в Москву. И все, конечно, побежали на него поглазеть, в том числе и пасторские дети из Трехсвятительского вместе со швейцарцем, который предпочел бы теперь швейцарцем не быть. Они стояли перед Страстным монастырем на Тверском бульваре, впереди, прямо за полицейским кордоном. И каждый раз, когда слышалось в толпе «Вот, сейчас! Едут!», Ребман поднимал четырнадцатилетнюю Алю на руки, чтобы она лучше видела. Пока он раз двадцать так ее поднимал, успел рассудить, что, должно быть, не великое это удовольствие – всю жизнь носить взрослую женщину на руках, как предлагает на свадьбах пастор, если уже четырнадцатилетняя – столь тяжелая ноша.
После того как они два часа промучились, вдоволь насмотревшись на Пушкина, стоящего напротив них на пьедестале, наконец появился Ники. Но все было далеко не так, как ожидал Ребман: он не испытал ничего похожего на то умиление, что пленяет тебя в толпе на Пасху или в Рождество, так что приходится сдерживать слезы. Даже не так, как в театре – куда там! Ребман вообще ничего не чувствовал, кроме Алиного веса и ее пальцев, которые от волнения впивались ему в волосы. И он ничего не увидел, кроме маленького человека в военном мундире в открытом авто, беспрестанно отдававшего честь и посылающего приветствия во все стороны. Вот, собственно, и все.
Ребман выдумывал всякие несусветности: например, что бы сделал Пушкин, если бы увидел едущего к нему «помазанника Божия»? Спрыгнул бы он со своего пьедестала и кинулся к нему на шею? Или пал бы перед ним на колени в земном поклоне, как простой народ в церкви перед иконами? Или взмахнул бы рукой? Или просто улыбнулся? Ничего подобного не произошло. Пушкин не сделал ничего, когда мимо него проехал его государь, – даже не помахал ему вслед. Так и стоял со шляпой в руке, как стоит всегда, обнажив голову и зимой, и летом, и днем, и ночью, приветливо глядя на народ, но не на царя. И Петр Иванович Ребман справедливо решил, что вот он, настоящий царь, – стоит на пьедестале, а вовсе не тот маленький полковник в автомобиле.
Когда они снова сидели в трамвае и обсуждали августейший визит – какая на государе была форма, какие ордена на груди, как он всех смиренно приветствовал и улыбался, как будто каждому лично! – Ребман заметил в своей отрезвляющей манере:
– Такой же, как все. Если, конечно, это был он!
Тут его осадила старшая дочь пастора, Лена:
– Вы самый настоящий швейцарский плебей!
И из-за этого в доме разгорелся скандал. И так каждый раз: они ссорятся и спорят из-за подобных вещей. Поскольку Ребману и одного слова достаточно, чтобы выйти из себя, то со временем все разговоры в пасторском доме стали больше походить на споры. В таких случаях Нина Федоровна добродушно говорит:
– Дети, довольно!
Но это только подливает масла в огонь. Каждая сторона начинает защищать свою позицию: дети пастора – на двести процентов русскую, а Ребман, который щетинится, как еж, именно потому, что он в глубине души все еще швейцарец, – противоположную. После этого на несколько недель прекращаются игры, вечерние поездки на трамвае и походы в синематограф. Даже смеха из окон не слыхать. Если кто в такие дни пройдет мимо их дома, у него возникнет чувство, что здесь, и вправду, церковь.
