делало меньшинство, и только потому, что ему самому хотелось иметь все то, за обладание чем они проклинали своих противников. Судьба масс этих господ никогда не интересовала, это только сыр в мышеловке. Сплошной обман, наглое надувательство в чистом виде! А как же иначе, если за этими господами не стоит большинство, а ведь поддержки народа у них и нет!
– Ах, вот как? – петушится Михаил Ильич, сжимая кулаки. – Вот как?
– Вот именно: шило на мыло, тот же Ники, только под другим именем – нет уж, увольте!
– Ты не можешь нас винить. Мы хотим другого.
– Нет, не хотите! Вам нужна революция, это у вас в крови. Но диктатура – это ведь не свобода, это же нечто противоположное. А насилие – на его почве еще никогда ничего не построили! Все хорошее и здоровое должно иметь возможность свободно развиваться. То, что действительно здорово и полезно, пробьет себе дорогу несмотря ни на какое сопротивление, даже против насилия устоит! Но к этому людей нельзя принуждать, этого можно добиться только воспитанием. Такая задача возлагается не на государство, а на семью и школу. И саму жизнь! Вы себя считаете великими пророками, но по сравнению с теми, кто проповедовал любовь к ближнему как основу человеческого общества, вы просто наивные дети!
Теперь Ильич ответил тоже резко:
– Проповедовали! Хватит с нас проповедей! Мы не говорим богатому: «Иди, продай все и раздай бедным!» Не пойдут! Мы говорим: «Довольно он попил крови из бедного народа, к черту с ним совсем!»
– А я-то всегда считал вас, русских, такими гуманистами, думал, что среди вас нет злых подстрекателей!
Михаил Ильич ответил холодно:
– Землетрясение еще никогда не было гуманным. Этого от него никто и не ждет. И старый дом нельзя просто подбелить. То есть можно, но что из этого выйдет?
– Если как следует поправить, то выйдет нечто красивое и уютное, и все будут останавливаться и с радостью любоваться.
– Нет, выйдет ерунда, дерьмо! – говорит Ильич, передразнивая недавний ребмановский пыл. – Нельзя вливать молодое вино в старые мехи – сгнили, порвутся. Неужели ты считаешь правильным, что кучка бездельников и паразитов лопаются от пресыщения, а миллионы тех, кто на них работает, страдают от голода. Это что, по-твоему, справедливо?
– Нет, – говорит Ребман, – это несправедливо, но изменить мы ничего не можем. Во всем мире так, везде немногим принадлежит все, а остальным – ничего.
– Нет! Мы можем это изменить. И мы изменим! У нас длинные руки!
– Нет, это не под силу никому, даже вам. Допустим, придут другие люди, но они будут не лучше прежних, просто грубее и бессовестнее!
Однажды Михаил Ильич взял друга с собой в «кружок», не предупредив, куда они идут, а то Ребман бы не пошел: что за лица! Он долго удивлялся, как Михаил Ильич может вращаться в таких кругах. «Это же интернациональный сброд, объединившийся в клику», – подумал он про себя. Его даже передернуло от мысли, что подобные типы могут оказаться у руля.
Ребман тогда сказал:
– Я никак не могу согласиться с тем, чего вы добиваетесь. Этому противится все мое существо, все мое происхождение. На место любви к ближнему и общественного примирения вы хотите поставить насилие. Этим насилием вы пытаетесь всех нас превратить в солдат, сделать из нас великую прусскую армию, где все шагают в ногу, все верят и думают одинаково, то есть так, как верите и думаете вы. Нравится это кому-то или не нравится, все обязаны говорить и мыслить одинаково. Нам придется даже дышать в одном темпе. Такова ваша система: весь мир – как одна казарма. И кто не подстраивается, того сломает машина – ты достаточно часто сам это повторял. Нет, друг мой, в таком мире я жить не хочу. Он хорош для тех, кто не знает ничего лучшего, чем уткнуться рылом в общенародное корыто. Нет уж, благодарю покорно!
Глава 8
Прошло два года с тех пор, как Ребман работает в «International». Уже в первый год он убедился на опыте, что Николай Максимович и его брат не ошиблись в расчетах, а они с пасторшей просчитались. Братья предвидели, что эта война не закончится не только через несколько недель, но даже и тогда, когда миллионы уйдут на фронт воевать за царя-батюшку, и что можно преспокойно заключать трехлетний контракт с молодым, изголодавшимся по работе швейцарцем, положив ему хорошее начальное жалование: через год-другой рубль все равно ничего не будет стоить. Так уже было в Крымскую войну семидесятых годов, в которой Россия даже непосредственно не участвовала. Тем не менее, понадобилось двадцать пять лет, чтобы рубль восстановился. Столько же времени, если не больше, уйдет и теперь. Так, видимо, рассуждали эти хитрые лисы-предприниматели.
И они рассчитали верно. Уже в первый год все стало дорожать: одежда, белье, еда – и прочее, и прочее.
– Теперь нужно несколько тысяч тогдашних рублей, чтобы прилично устроиться, – как-то сказал Иван Михайлович, когда они праздно стояли в лавке после обеда, убивая время.
– И что бы вы сделали, если бы у вас были эти несколько тысяч?
– Купил бы товару.
– Товару? Какого еще товару? И для чего? – удивился «директорский секретарь».
