«Знаешь что, Петр Иваныч, – услышал он вдруг голос своего сердца, – сходи-ка ты в церковь, вот что тебе поможет!»
Ничего другого ему не приходило в голову, к тому же он с радостью снова повидал бы своих в пасторском доме, ведь уже целую вечность там не появлялся. Так что решил отправиться с визитом. Он надел воскресный костюм – кроме Макса Линдера, у него есть еще несколько будничных и воскресных костюмов, – сел в трамвай линии «А» и вышел из него в Трехсвятительском переулке, совсем как в былые времена. Он рад, что мучения с органом остались в прошлом и что он теперь может выступить в роли слушателя. Входит через портал (по воскресеньям всегда открыты оба крыла), подает руку седовласому кучеру и кивает церковному пономарю Василию. Затем поднимается на пустынные хоры. Нет, там все же не совсем пусто, новый органист сидит на своей скамеечке. Он зажег свет, боковые светильники, справа и слева, и лампу для педали под клавиатурой. И ему Ребман вежливо подал руку. Они знакомы давно, с тех самых пор, когда этот органист еще играл в методистской церкви:
– Сегодня французская или немецкая служба?
– Немецкая, ведь нынче Воскресенье молитвы и покаяния!
– Молитвы… Я уже совсем позабыл, что это такое. Ну и как, старая рухлядь еще звучит?
– Сейчас услышите сами, – отвечает органист.
И тут же раздается сигнал к началу службы, которого Ребман когда-то ожидал, словно сидя на электрическом стуле. Даже теперь его передернуло.
Органист, по совместительству бухгалтер в обществе грузовых перевозок, включил сразу все регистры. «Это по-гусарски – с места в карьер!» – подумал про себя Ребман. Как он сам издевался над органом и прихожанами, отставной органист уже успел позабыть.
Проповедь, как всегда, скучна: Павел Иванович наспех пишет их утром перед тем, как идти в церковь.
Внизу – тоже знакомая картина: десяток или полтора старушек и двое-трое мужчин, явившихся по случаю Национального Дня молитвы.
И все же Ребману хорошо, как дома, словно он сидит в родной кирхе в окружении добрых знакомых. А за окном…
Да, за окном! Он очнулся от своего прекрасного сна: из окна московской реформатской церкви не видать ни садов, ни виноградников, ни склонов с тысячами вишневых деревьев, ни альпийского парома, ни «серебристой палочки» – так он малышом называл овраг, потому что тот отсвечивал серебром в лучах вечернего солнца. Словом, из окна московской реформатской церкви не видно ничего, кроме черных стен и пустого двора.
Тут у Ребмана стало еще тяжелее на сердце: «Ах, если бы я мог прямо сейчас оказаться дома!»
После проповеди на хоры поднялся пастор:
– Наконец-то мы снова с вами увиделись, а то я уже начал было думать, что вы вернулись в Швейцарию!
– Я бы хотел, чтобы вы оказались правы, – ответил Ребман, – но теперь это уже невозможно.
– Почему же? Я сам, можно сказать, только что оттуда.
– Правда, неужели вы были в Швейцарии?
– Ну конечно. А вы разве не знали? Всего три недели как я вернулся… Вы ведь останетесь с нами пообедать?
Ребман как раз и рассчитывал, что его пригласят на обед и он сможет остаток дня провести «в кругу семьи». Но тут он почувствовал укор совести: по нынешним временам не годится так запросто садиться за чужой стол, тем более если у хозяев большая семья…
Пастор берет его под руку:
– Пойдемте же, у нас еще никому не доводилось голодать. Просто теперь каждый переедает немного меньше, питаясь от того избытка, что все еще на столе. От этого всем нам только прибавятся «лета живота», выражаясь по-церковнославянски. Решайтесь, Нина Федоровна очень расстроилась бы, узнав, что ее блудный сын был в церкви и даже не показался ей на глаза.
Ребман подал руку органисту, сделав комплимент его игре, и они отправились знакомым путем через класс для конфирмантов и «его комнату», которая теперь пустует, дальше в столовую.
Госпожа пасторша хоть и улыбается, но на этот раз уже как настоящая попадья:
– О, нынче у нас редкий гость! Как, простите, прикажете величать глубокоуважаемого господина?
– Негадай Обманович, – отозвался в том же тоне Ребман.
– Да, именно так и нужно было бы вас назвать, вы это имя вполне заслужили!
Ребман смеется:
– Если бы всем воздавалось по их заслугам, то некоторые сидели бы в остроге, а не в гостях!
Тут уже рассмеялась Нина Федоровна:
– Но вы, как-никак, «вор прощенный», так что просим к столу. Если бы вы появились у нас на полгода раньше, то застали бы, возможно, телячье жаркое из двенадцатилетнего бычка, но те прекрасные времена быльем поросли.
Еда, однако, хороша, лучше, чем в гостинице «Националь». Подавали воскресное жаркое с овощами и кисель в качестве десерта – все, как и прежде.
Ребман не отказал себе в удовольствии от души, по-свойски отобедать. О том, что он съел почти все из того, что хозяйка рассчитывала подать на ужин, он, конечно же, не подозревал и позволил дважды наполнить свою тарелку доверху.
