– Ну, что скажете? – интересуется Павел Иванович.
– Но откуда у вас и мясо, и овощи и, вообще, все это изобилие? – вместо ответа спрашивает Ребман, обращаясь к Нине Федоровне.
– Мама каждое утро в пять часов ходит на черный рынок, чтобы раздобыть продуктов, – говорит младшая дочь.
А пастор замечает:
– Да-да, уважаемое семейство московского реформатского пастора стало постоянным клиентом черного рынка. Хотя лично я предпочел бы голодать вместе со всеми.
Госпожа пасторша ответила мужу той же улыбкой, с которой она незадолго до этого встретила своего «блудного сына»:
– А кто всегда первым выказывает недовольство, если еда вовремя не стоит на столе? Лучше уж помолчал бы. Голодать – это тебе не шутки!
Старший сын, студент, не отстает от матери:
– Plenus venter![36] Нашему папаше этого не понять, он успел поднакопить жирку, покуда гостил в Швейцарии!
– Ах да, вы ведь недавно из Швейцарии! Что там слышно, все ли девятьсот девяносто девять
Пастор смеется, он понимает юмор:
– Если бы вы раньше появились у нас с визитом, то получили бы плитку шоколада.
– Шо?.. шо-ко-ла-ду? Это слово я когда-то слышал и, кажется, даже знал его значение. Не напомните ли, что это такое?
– Он привез целую коробку, – сообщила младшая дочь, – всех сортов, и сгущенное молоко, и всякие вкусности. Но шоколад достался не нам, он отправился прямиком в сиротский приют.
– Как и должно! – отозвался пастор.
– Ах, нет же, говорите серьезно, неужели в Швейцарии еще есть шоколад? И его можно свободно купить?
– Сколько угодно, или, вернее сказать, насколько позволяет ваш кошелек. Прилавки в магазинах заполнены снизу доверху. Там нет недостатка даже в тех вещах, о которых мы здесь и в лучшие времена знали только понаслышке.
– И одежда? И белье? И обувь?
– Сколько пожелаете.
– Но с обувью все же туго?
– Нет, и ее полно, такой же красивой и добротной, как до войны. Вот, поглядите-ка!
– Ну, а как в остальном?
– Как может быть в стране, познавшей войну только с хорошей стороны!
– Это как же?
– А как вы думали? Они ведь только в выигрыше. Наживаются, жиреют. Да еще и недовольны всем больше, чем когда бы то ни было: только и слышишь жалобы да нытье. Подумайте только: швейцарцы – несчастные жертвы мировой войны!
Это он произнес так громко, словно говорил проповедь с амвона и его слушал весь мир.
Госпожа пасторша живо переводит разговор на другую тему:
– Ну что вы скажете о моем воскресном жарком, Петр Иванович?
В ответ Ребман вопросительно поднял брови.
– Ну же?
– Сказать ли правду, даже рискуя показаться нахалом?
С этими словами он поглядел в сторону старшей дочери.
– Да говорите же, мы ведь уже поели! Или не догадались?
– Я не только догадался, но знаю точно: мясо, которое мы здесь с таким аппетитом поедали и которое мне показалось нынче вкуснее, чем самое сочное телячье жаркое в старые времена, – так вот, это мясо еще неделю назад было облечено в лошадиную шкуру, по которой хлестал кнутом ломовой извозчик.
Не успел он договорить, как старшая дочь выскочила из-за стола, зажав рот носовым платком, и выбежала вон из столовой.
– Вот видите, – заметил Ребман, – далеко не всегда хорошо говорить правду!
Они встали из-за стола, по русскому обычаю поблагодарили за угощение и прошли в салон.
– Вы знаете толк в драгоценных камнях, Петр Иваныч? – спросил его младший сын пастора.
– Настолько, что могу сказать, драгоценные они или нет. А почему вы спросили?
Юноша в форме гимназиста достал из бумажника нечто, завернутое в шелковую бумагу, и протянул Ребману:
– Что вы об этом скажете?
Все молча сидят, вытянув шеи. Ребман знал, что младший сын пастора был доверенным посыльным у председательствовавшей в Красном Кресте дамы
