Он вертит инструмент в руках. Разглядывает вблизи и на расстоянии вытянутой руки. Это, действительно, прекрасный экземпляр, даже он, не будучи знатоком, должен признать, что у него в руках первоклассное произведение скрипичного мастера: лак золотисто-коричневый, зеркально-прозрачный, возраст дерева легко угадывается, как будто просматривается сквозь годовые слои. И сам инструмент – большая модель, созданная мастером в пору его творческого расцвета: красота во всем, в мельчайших деталях, эфы и завиток – просто с ума сойти. Ребман стал перебирать струны, словно хотел посмотреть, хорошо ли они настроены, и только головой покачал: гудят, точно орган! Но внутрь он не заглядывает – так делают только те, для кого этикетка – как правило, фальшивая – важнее, чем качество самого инструмента.
– Что скажете? – поинтересовался профессор после того, как гость довольно долго рассматривал инструмент.
Ребман попросил его сначала сыграть несколько звуков.
– Ишь ты какой! – смеется профессор, – вы даже очень хитры! Но вы правы, все зависит от звука, а не от внешнего вида. Поэтому я ее и купил, несмотря на то, что Ауэр мне не советовал, дескать, она… но об этом поговорим после.
Он берет скрипку и начинает играть. Он играет великолепно. Затем снова кладет инструмент на рояль:
– Итак?
– А что сказал Ауэр?
– Сначала я хочу услышать, что скажете вы.
– Да ведь я не специалист.
– Как раз неспециалисты иногда лучше догадываются. Итак?
– По звуку это одна из них, вне всякого сомнения.
– Из чьих?
– Из Страдивари, конечно. Такого тембра другие скрипки не имеют. Разве что случайно. Но я не думаю, что в данном случае речь может идти о совпадении.
– Что еще?
– Я бы не стал выносить приговор, в таких вещах можно грубо ошибиться.
– Нет, говорите! Скрипка уже моя, так что вы меня не разочаруете, даже если…
– …скажу, что у нее ненастоящая дека?!
Профессор содрогнулся:
– Что вы такое говорите? Вы уже с кем-то обсуждали мою скрипку, может быть, Михаил Ильич…
– Да нет же, я никогда и ни с кем об этой скрипке не говорил, и вижу ее впервые. Простите мою откровенность, но вы сами настаивали.
– Но это именно то, что мне о ней говорит Ауэр…
– И Анатоль Леме. Ему я больше доверяю, в моих глазах он – авторитет.
– И что бы он сказал в данном случае, будь он еще жив?
– Можно еще раз взглянуть?
Профессор взял инструмент и протянул его Ребману:
– Итак, говорите все как есть!
– Но только, пожалуйста, не злитесь на меня. Я не хочу оценивать ваш инструмент, подвергать сомнению его ценность.
Он перевернул скрипку и держит ее против света.
– И что?
– Подойдите поближе. Видите, вот здесь?
Ребман указал на одно место на нижней деке, на котором облупился лак.
– Да, но такие изъяны есть на всех старых скрипках, и это даже считается признаком красоты инструмента.
– Я имею в виду не это, а потемнение древесины. Видите?
Профессор надевает очки и присматривается:
– Ну и что?
– Итак, Федор Андреевич, если вы мне позволите…
– Говорите спокойно! Правду, во всяком случае, я еще способен выслушать.
– Даже от подмастерья-недоучки?
– Даже от «недоучки», если это правда.
– Ну так вот… – Ребман стучит кончиком указательного пальца по месту потемнения на дереве. – Нижняя дека протравливалась!
– И что это означает?
– По мнению Анатоля Леме, старые мастера никогда не протравливали дерево перед тем, как покрывать лаком. Следовательно…
