разговор.
На следующий день Ребман написал в Барановичи, на имя Маньина. Он сообщал, что обдумал положение в спокойной обстановке и принял решение не возвращаться в Кисловодск – причины он подробно изложил в их беседе в поезде. Он просит его извинить, это решение далось очень нелегко, но при всем желании он не может вернуться в директорский дом. Он сердечно приветствует всех, особенно Пьера, желает ему счастья и здоровья. А также покорно благодарит мадам Орлову за доброе к нему отношение, этого он никогда не забудет. В конце он еще делает приписку,
Когда письмо уже исчезло в почтовом ящике, Ребмана охватило то же чувство, которое он испытал в Рандентале перед зданием школы, когда написал заявление об уходе. Им овладело чувство стыда и раскаяния, охотнее всего он сейчас же забрал бы письмо назад. Но было уже поздно.
Он вернулся в дом и объявил мадам Проскуриной, что только что уволился.
Она была в ужасе:
– Скажите, что это не всерьез, ничего глупее не придумаешь!
– Это вполне серьезно, я только что опустил письмо об отставке в почтовый ящик.
– Ни словом не предупредив меня об этом? Такого я от вас не ожидала! Сначала можно было с ними поговорить!
– Я сам хотел так поступить, но потом побоялся, что вы станете меня отговаривать.
– И стала бы, конечно, стала бы! От места никогда без нужды не отказываются, тем более, не имея видов на новое. По одежке протягивай ножки, вот как говорят! Если бы у вас было хоть немного ума, вы бы потерпели, хотя бы пока выучите, как следует русский язык. С рекомендацией от мадам Орловой вы бы через два года без труда устроились на испытательный срок в одну из киевских гимназий, а потом сдали бы экзамены. Это нетрудно, ибо в вашем случае это был бы немецкий язык, а экзаменатором был бы один из ваших коллег, с которым вы к тому времени успели бы подружиться. Стали бы уважаемым и обеспеченным на всю жизнь человеком.
– Тем лучше, что я об этом ничего не знал, – парировал Ребман. – Это бы еще более усложнило и без того трудное для меня решение. Но я бы уволился в любом случае. Я не хочу пять лет кряду просидеть в Кисловодске, мне и трех месяцев вполне хватило.
И он рассказал всю историю без прикрас. И о том, как Пьер страдал там, в этом логове дракона.
– Я думаю, вам следовало бы остаться, особенно теперь, когда вы ему так нужны. Он к вам привык и даже успел полюбить. Этим ударом вы его совсем добьете! Вы всегда так уклоняетесь от ответственности, отходя в сторону? Лучше сразу признайте это, прежде чем я порекомендую вас кому-либо еще!
Она вся раскраснелась, кровь ударила ей в голову:
– Мне теперь кажется, что эта «ужасная» директорша знала, что делает, когда она вас так муштровала. Вот и мне бы так же! А то я вам все соломки подстилала. Поделом же вам! Неужели вы за лето заработали столько, что уже можете сами себя содержать, отказавшись от службы?
Если бы Ребман заблаговременно не поговорил со Штеттлером, он бы не на шутку испугался. Но верный товарищ его подготовил: «Она устроит небольшую сцену, намылит тебе шею, станет утверждать, что так еще с нею никто не поступал: безответственно, неучтиво и тому подобное. Не дай себя запутать! Все меняют места работы, как рубашки, и мадам Проскурина об этом знает не хуже нас с тобой. Делай, как я тебе говорю, она скоро успокоится и позаботится о новом месте, можешь быть в этом уверен».
Ребман отвечал:
– Нет, для того, чтобы оставить службу, пока еще не хватает. Но ведь с какой-нибудь стороны хоть какая-то дверь непременно приоткроется!
– Да, но смотря когда и смотря какая дверь. Вы еще будете счастливы, если это будет дверь на директорской вилле в Кисловодске, которой вы так недальновидно за собой хлопнули. Во всяком случае, с этого момента я и пальцем не пошевелю, чтобы вас пристроить. Сами заварили кашу – сами и расхлебывайте!
С этими словами она повернулась к Ребману спиной и вышла в соседнюю комнату, где уже давно звонил телефон. Возвратилась назад, бледная, как полотно. Села на стул. Подперла голову рукой. Не говорит ни слова. «Что могло произойти? В таком состоянии я ее еще не видел», – подумал Ребман. И тут мадам Проскурина заговорила:
– Мадам Орлова умерла. А Пьер застрелил Маньина!
Ребман вскочил со стула:
– Что вы такое говорите?
– Звонила княгиня, она была подругой мадам Орловой.
– Но как же…
– Не спрашивайте меня ни о чем, я больше ничего не знаю! – в отчаянии прокричала маленькая женщина.
На следующий день уже во всех газетах можно было прочесть: «В первый день по Рождестве четырнадцатилетний Пьер Орлов в имении своей матери Барановичи Малинскаго уезда застрелил своего бывшего гувернера, швейцарца Эмиля Маньина».
А вечером в «Швейцарском Доме» появился Полковник из Барановичей. И тогда все узнали, что же произошло. Рождество в имении отпраздновали как обычно, и Маньин уже тогда достаточно выпил. Затем вечером отправился в Малин и вернулся домой под утро мертвецки пьяным. Своим криком он разбудил
