и с быстротой пули устремляются к волнам. В последний миг перед столкновением они выхватывают из-под воды ничего не подозревающую рыбину, а потом взмывают обратно в небо. Я знала, что эти птицы могут проводить дни в открытом море, паря над теплыми течениями. Они никогда не приводняются: из-за коротких ног и длинных крыльев им потом трудно, если вообще возможно, взлететь.
Я не могла заставить себя ловить рыбу. Мне же придется ее убивать. Смерть для меня обрела новое значение. Сардинки из банки просто прекрасны. Они уже мертвые, жизнь вытекла из них.
Много часов наблюдала я за фрегатами. Иногда следила за их полетом в бинокль. От этого кружилась голова. Самка была более агрессивная и запросто отнимала пищу у самца. Я решила, что он просто позволяет ей, ведь они, должно быть, любовники и он готов делиться.
Когда в поле зрения попала другая птица, я села и схватила бинокль. Это была какая-то тропическая птица размером с чайку, с длинным белым клиновидным хвостом, белым телом, с оранжевым клювом, черными кольцами вокруг глаз и черными кончиками крыльев. С фрегатами ей было не по пути – большинство птиц держится от больших и суровых фрегатов подальше. Все эти птицы были верным признаком того, что я приближаюсь к Гавайям.
Я достала последнюю банку сардин и одну из двух оставшихся бутылок пива. Меня уже тошнило от холодного чили, холодной фасоли и холодных овощных консервов. Я любила сардинки. Если птицам можно есть то, что они любят, почему мне нельзя?
Пять дней прошли без всяких событий. Я привычно уже просыпалась между тремя и шестью часами утра, в зависимости от ветра и силы волн. Проверяла такелаж, медитировала на баке, открывала банку консервов и съедала то, что там оказывалось. Это всегда было сюрпризом, потому что с большинства консервных банок смыло этикетки. На завтрак я старалась выбирать банки, похожие на фруктовые консервы. Потом я осматривала горизонт в бинокль и долгие часы просиживала за штурвалом. Читать я до сих пор не могла. Не могла сосредоточиться на словах.
Самым волнующим моментом был полдень, потому что тогда я второй раз за день замеряла высоту солнца и вычисляла, как далеко продвинулась за прошедшие сутки. Каждый раз получалось где-то между двадцатью и шестьюдесятью морскими милями. Я лишь молилась, чтобы наткнуться на один из Гавайских островов, а не проскочить мимо. Это не обязательно должен быть большой остров Гавайи, хотя он и находился ближе всего. Любой подойдет.
Я постоянно думала об оставшейся в прошлом жизни с Ричардом и о том, какое будущее меня ждет теперь, когда он ушел. Мой дедушка всегда советовал мне поступить в колледж. На философию? Неужели интересно учиться, чтобы потом философствовать о жизни? Весь прошедший месяц я только и делала, что философствовала. И пришла к выводу, что человеческая природа непредсказуема. Если бы кто-нибудь предупредил меня, что я окажусь в подобной ситуации, и спросил, какова будет моя реакция, все мои ответы были бы неверными. Я ни за что не догадалась бы, если бы не пережила это.
Может быть, психология подошла бы мне больше? Я узнала бы, что жажда жизни сильнее желания умереть – поразительно. Нет-нет, колледж не для меня. Я не знала, чем займусь. В любом случае сейчас было не время думать о будущем. Сейчас было время преодолевать каждый дюйм и сосредоточиться на выживании.
Я не позволяла себе пить пиво до заката. Иногда на закате море превращалось в расплавленное стекло. Я забиралась на гик, раскуривала сигару и звучно открывала «Хинано». В это время суток я чувствовала себя особенно одиноко. Сколькими закатами я любовалась вдвоем с Ричардом? Обычно мы играли в словесную игру, где требовалось как можно точнее описать цвета закатного неба. Такие слова, как «фиолетовый», «кремовый», «фисташковый», не засчитывались – слишком обычные. Ричард описывал закат примерно так: «Льняной с мандариновым оттенком и с примесью сердолика и абсента». Я обычно хихикала, глядя, как он морщит лоб, озвучивая это замысловатое описание. Моим шедевром было: «Киноварное солнце, расплескавшее розовую краску по лепесткам примулы, прозрачные гранатовые облака, оттененные зеленым крылом попугая и спелой сливой».
– Браво! – Ричард тогда смеялся и аплодировал мне.
Как же мне было не страдать от одиночества, когда небо снова становилось льняным с мандариновым оттенком, а моего Ричарда больше не было здесь?
Иногда, во время этих одиноких закатов, я разговаривала с Ричардом, спрашивала, неужели ему не хватает духу вернуться. Иногда распевала глупые песенки. Жизнерадостные песенки с дурацкими текстами, где строчки повторялись по девяносто девять раз. Песен о доме и любви я старалась избегать.
Возвратившись к штурвалу, я поудобнее устраивалась на подушках и управляла, придерживая штурвал ногой. Всматриваясь в небо, я выискивала дружеские созвездия, а по мере продвижения на север начала замечать новые. Я была почти уверена, что герой Персей уже занял свой пост посреди Млечного Пути. Персей держал в левой руке голову Медузы, а в правой – щит. Целью Персея было спасти Андромеду, победив морского зверя Кита. Я ничего не могла с собой поделать, мне хотелось, чтобы Ричард был Персеем, а его целью было спасти меня.
Когда меня одолевал сон, я привязывала штурвал и заползала в спальный мешок, обнимая цветастую рубашку Ричарда. Я часто прижималась к ней лицом и глубоко вдыхала, впитывая ее аромат. Перед мысленным взором возникало полное любви лицо Ричарда, и я шептала разные нежные глупости хлопковой рубашке, которую сжимала в объятиях. Он шептал в ответ, как сильно любит меня и как скучает по мне. До самого рассвета я так и лежала, прижимая к себе рубашку Ричарда. Как же я обожала эту рубашку цвета морской волны и бирюзы, которые напоминали мне об океане и атоллах. Я вспоминала, как трудно нам с Ричардом было найти вход в атолл Таенга, когда мы рассекали морскую волну в безупречном галфвинде. Вот бы мне сейчас те пассаты, наполнявшие геную и грот и создававшие удобный крен в двенадцать градусов, когда мы приближались к Таенге.
