Городецкий (подпись)
Лефортово. Сентябрь 1937
Сергей выпал из полудрёмы, услышав звук проворачивающегося ключа в замочной скважине камеры – час был явно неурочный. Зашевелились и другие обитатели: в унылом быте следственной тюрьмы нарушение распорядка – пусть и сомнительное, а всё же развлечение.
– Королёв кто? – хмуро спросил вертухай, оглядывая заключённых и при этом профессионально избегая смотреть в глаза.
Последние два месяца после смены наркомвнудела что-то сдвинулось, в том числе явно сбавила обороты обычная вертухайская наглость. Сергей не имел возможности как следует обдумать послужившие тому причины: то ли истончившийся резко приток новоприбывших, то ли события, лежавшие в основании слухов о гибели «железного наркома» и его ближайших помощников. Его разум был занят сейчас одним: сочинением писем, которые должны были вырвать его из тюрьмы и позволить ему снова заниматься делом.
– Я Королёв, – Сергей тяжело спрыгнул на пол камеры.
– На выход, – буркнул надзиратель и отступил в коридор, освобождая проём двери. – Руки за спину, встать к стене, не оборачиваться!
К этому ритуалу Сергей уже успел привыкнуть, и первоначальное возмущение его очевидной унизительностью притупилось, хотя и не исчезло вовсе.
Сергея не допрашивали уже больше недели, и он начал было думать: возможно, его письма возымели какое-то действие, – хотя и не позволял себе на это надеяться.
Коридор, которым вели Сергея всё дальше и дальше от камеры, сделался незнакомым; исполнив привычный «танец» с руками за спиной и поворотами, он оказался в просторном кабинете, на окнах которого не было решёток. У правого окна, спиной к вошедшему, стоял высокий человек в безупречно обливающем атлетическую фигуру костюме, второй – кто это такие, пронеслось у Сергея в голове – тоже в гражданском, сидел за столом, а в зе-ка, сидевшем на диване напротив, перед небольшим столиком с аккуратно расставленной снедью, Королёв с изумлением узнал Глушко.
– Присаживайтесь, Сергей Павлович, – произнёс сидевший за столом, и указал подбородком на диван. – С Валентином Петровичем вы знакомы. Я – Александр Александрович, а это – он кивнул в сторону того, кто, по-прежнему не оборачиваясь, стоял у окна, – Яков Кириллович. Схема вам известна: я – злой следователь, а Яков Кириллович – добрый.
Королёв мог бы поклясться: человек у окна не оборачивался. Мгновение тому назад он стоял лицом к окну, и сразу – лицом уже к Сергею. Королёв невольно поёжился и подумал: на роль «доброго следователя» человека с такими глазами мог назначить только некто с весьма своеобразным чувством юмора.
Он осторожно опустился на диван и обменялся взглядом с Глушко, который находился в очевидно приподнятом настроении. Глушко подвинул к нему тарелку с бутербродами и чай в стакане с серебряным подстаканником, шепнул: «Налегай, Серёжа!» и улыбнулся. На Королёва же происходящее действовало скорее настораживающе, и он покосился на сидящего за столом Городецкого. Тот достал из кармана портсигар:
– Вы перекусывайте, Сергей Павлович, пока мы с Яковом Кирилловичем перекурим.
– Не стесняйтесь и не торопитесь, – улыбнулся Гурьев. – Вы с Валентином Петровичем давно не виделись, – вам, вероятно, есть, что обсудить. А мы с Алексан Санычем, в самом деле, подымим. Не помешаем?
– Да что вы, – несколько резче, чем хотелось, вырвалось у Королёва.
– Ну и чудно, – словно не замечая этой резкости, Гурьев улыбнулся ещё шире. – Алексан Саныч, угостите и меня табачком.
Оба «следователя» демонстративно перестали замечать находящихся в двух шагах от них Глушко и Королёва – так, будто между ними выросла стена из неосязаемого, но непроницаемого стекла. И это было сделано тоже не по-энкаведешному, как-то особенно – доброжелательно, что ли? И ещё – не было в этом привычной в этих стенах «игры с подследственным», которую оба, и Сергей, и Валентин, научились распознавать.
– Что происходит? – стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, Сергей потянулся к бутерброду с икрой, украшенному розеткой сливочного масла. Только бы рука не дрогнула, подумал он. – Ты давно здесь?
– Не очень, – также вполголоса ответил Глушко, осторожно делая маленький глоток чая из такого же стакана, какой стоял перед Сергеем. – Остальных наших завтра привезут. Я список составил, всего сто шестнадцать человек, – всех, кого вспомнил. Остальных потом – наши ещё кого-то допишут. Обещали – никаких ограничений, ни по статьям, ни по каким другим вопросам.
– Кондратюк нам нужен, – быстро оглянувшись на курильщиков, проговорил Королёв. – Помнишь? «Завоевание межпланетных пространств».
– Сергей, это утопия, – вздохнул Глушко. – Спустись, Бога ради, на землю. Кто тебе позволит сейчас такими вопросами заниматься! Они?
– Зачем тогда мы нужны? Да ещё вот так – вдруг! Значит, Валентин, кто-то серьёзно по нашей тематике продвинулся. Либо немцы, либо американцы. А может, и те, и другие. Как думаешь, освободят? – как можно безразличнее поинтересовался Королёв.
– Пока расконвоируют, а там увидим, – в тон ему ответил Глушко. – Но это всё лирика, а что на самом деле происходит, я, ей-богу, не знаю, Сергей, и даже подумать об этом у меня времени не было. Возможно, ты прав, и мы действительно им понадобились.
– Не «им», – оба, и Королёв, и Глушко, разом вздрогнули, не понимая, как их услышали, и почему а, главное, когда «добрый» «следователь» успел оказаться прямо перед ними верхом на стуле. – Не «им» – народу. Родине. России. Державе. Я внятно излагаю?
Ну, я бы приоритеты в семантическом ряду несколько иначе расставил, мысленно хмыкнул Городецкий, с удовольствием наблюдая, как тюремная настороженность на лицах Глушко и Королёва стремительно сменяется изумлением и растерянностью: суворовско-гурьевское «Удивить – победить!» он усвоил не хуже таблицы умножения. Но вообще ничего так получилось, душевненько. И он сладострастно затянулся дымом.
Почему-то Королёв сразу понял: это не провокация. Никакой провокатор на такие слова санкции получить не сможет, да и в голову это никакому провокатору никогда не придёт. Но тогда что же это такое?! Оставалось только как-то попытаться ужиться с мыслью: происходит невероятное. То самое чудо, которого он так ждал и на которое не надеялся, честно следуя правилу: не верь, не бойся, не проси. Он и не просил ничего – это его попросили.
– А у меня сложилось иное представление, – дёрнул головой Королёв и, словно не замечая отчаянного взгляда Глушко, в упор посмотрел на своего визави. – Во всяком случае, три месяца назад я интересовал державу и народ исключительно в качестве врага. Хотелось бы узнать, что изменилось.
Городецкий поднялся, погасил папиросу и, подхватив и поставив стул рядом с Гурьевым, точно так же по-наполеоновски уселся на сиденье:
– Я понимаю, – спокойно глядя на Королёва, произнёс он, – переход от кнута, да ещё незаслуженного, к прянику – достаточно резкий. К сожалению, времени на привыкание к виражам нет – ни у нас, ни у вас. Обещаю сейчас только одно: вы получите всё, что необходимо для работы, и даже немного больше. Но извинений и реверансов не будет – на это тоже нет времени. Если согласны – добро пожаловать на борт. А на обиженных – воду возят. Я внятно излагаю?
Нет никакой разницы между добрым и злым, подумал Глушко, переводя взгляд с одного из сидящих перед ним «следователей» на другого. Может быть, действительно зло и добро – это одно и то же, и всё зависит лишь от того, где находится наблюдатель?
– О какой работе идёт речь? – Глушко сцепил пальцы в замок на колене и бросил сердитый взгляд на Королёва.
– По вашему профилю – ракеты и ракетные двигатели. Но подробности – только после согласия.
– Ваша мама, Сергей Павлович – удивительный человек, – и, потрясённый мягкостью, с которой Гурьев произнёс это слово – не «мать», а «мама», – Королёв, сам того не подозревая, раскрылся, позволив Гурьеву увидеть и нащупать именно то, что тому требовалось. – Если бы не она, мы бы вас с Валентином
