пробегают, останавливаемые каждый раз тем же вопросом эксцентрика, причем ответ их обнаруживает зрителю, что это все те же самые люди.
Слаб в пьесе текст; вернее, не слаб, — его нет.
Говорят, но я не знаю наверное, что кинематографические актеры во время игры, для облегчения себе представления о мимике, соответствующей данному моменту, произносят «подходящие слова». Вот такими подходящими словами, подсобными и художественно не организованными, и выглядит текст, особенно текст трагической пьесы.
Это основная ошибка Радлова и его театра. Если слово не нужно театру, то можно ставить пантомиму, но говорить на сцене «какие-то слова» так же преступно, как и «кое-как» двигаться.
Это необходимо сказать хотя бы из уважения к блестящей постановке. Некоторые моменты ее, например сцена появления голов из-за всех выступов, декораций, — предел неожиданности и выдумки!
Сергей Радлов хорошо знает театр, но знания его захлестывают.
Весь третий акт выпадает из сюжета пьесы.
Пьеса кончается, таким образом, посредине самой себя.
Я думаю, что это неправильно, так как первые два акта построены не по аристофановскому способу ввода эпизодов, а по аристотелевскому закону единого сюжета, осложненного перипетиями.
В 3-м, приставном акте зато скоплены все бывалые и небывалые трюки: клоуны кувыркаются, полиция катится по каталке, Дельвари «острит»; не хватает только, чтобы Валентина Ходасевич вышла на сцену и среди этого содома начала писать декорации, а Сергей Радлов прочел свой перевод «Близнецов» Плавта.
Я понимаю радость изобретателя, захлебывающегося от мыслей, которые у него в голове прыгают друг через друга, как бараны в стаде.
Но все же, видя всевозможные трюки, соединенные в одном месте, я вспомнил старый анекдот про гимназиста, написавшего свое сочинение без единого знака препинания и поставившего все знаки, какие есть, и в большом количестве, в самом конце, и мне хочется кончить свою статью фразой этого гимназиста: «Марш по местам».
ПОДКОВАННАЯ БЛОХА
Есть у Лескова рассказ «Левша».
Подарили Александру Павловичу англичане стальную танцующую блоху.
При Николае Павловиче решили англичан посрамить. Отдали блоху в Тулу. В Туле блоху подковали. Работа мелкая, даже в микроскоп нельзя разобрать. Послали блоху за границу, пускай иностранцы удивляются.
Только блоха больше не танцевала. Каждая машина свою пропорцию имеет и на нее рассчитана.
Сильно удивились англичане мелкой работе, но поняли: люди таблицы умножения не знают.
Я был на постановке «Сверчка на печи» 1-й студии Художественного театра[255].
Беженец я недавний и еще не имею психологии сторожа из «Обломова» Гончарова. Сторож этот в четверг доедал остатки воскресного барского пирога и наслаждался мыслью, что пирог господский.
Фамилию его забыл, кажется, Офросимов[256].
Мне постановка не нравится. Вещь сделана с тонкостью удивительной. Чехов, очень серьезно говоря, большой актер. Гиацинтова играла хорошо. Чтец Невский читал плохо.
Но я не пишу рецензий. Знаю одно и в одном уверен: блох нельзя подковывать.
Рассказ нельзя инсценировать.
Нужно знать таблицу умножения и помнить, что каждая вещь рассчитана на свою пропорцию.
Из очень хорошего рассказа получается невыносимая пьеса.
С интересом наблюдал за сценой.
Двое разговаривают, остальным делать нечего.
Режиссер опытный, он их за печку прячет. Или по лестнице наверх пошлет.
Но все время игры чувствуешь натугу, знаешь, что играют то, что нельзя играть. Сидячая пьеса.
У Диккенса почти все вещи построены на приеме загадки. В больших вещах одна загадка, разрешаясь, сменяется другой.
На загадке (незнакомец) построен и рассказ «Сверчок на печи». Но диккенсовские разгадки совершенно не театральны, они не действенны до того,
