У не работавшего. Белая, чистая, серебряная лохань картера, и погнувшийся коленчатый вал чуть посерее его, и шатуны, как руки, обхватившие изгибы вала ладонями подшипников. Руки-то руки, да строганные. А поршни, как гнилая вода, отливают в разный цвет, и кольца поршневые перекошены.
Перекошены поршневые кольца на поршне, а сам-то поршень задран.
Так грубо сорван металл не по-человечьи; так осколок снаряда, не понимая ничего, проводит полосу по человечьему телу.
И все заело, намертво заело. Запорота машина. Без смазки ехал.
Ударил по плечам сверху стыд. «Вот тебе и производственная пропаганда! Ведь пятьдесят в России только паровозов, только пятьдесят». И кавычки вокруг фразы неверно поставил. Вокруг всего рассказа нужно поставить кавычки. Стыдно так, как будто доктор меня осматривает, и сижу я голый на гинекологическом кресле, а справа-то весь «Дом искусств», а слева весь «Дом литераторов». Волосы по всему телу дыбом стоят от стыда.
Погубил я паровоз, без смазки поехал. И зачем сказал, что умею?
Приводят на суд — революционный. Подсудимый, говорят, зачем паровоз испортил?
Ни одного слова не могу придумать. Виноват, насквозь виноват.
Кровь моя и та виновата.
Но ведь нужно же что-нибудь сказать?
Решил проснуться. А стыдно просыпаться.
Ведь я в самом деле зарезал машину, не посмотрев на смазку. Не имею права просыпаться.
Как женщину обидел и бросил.
Разве можно так напутать, так обвиниться кругом, а потом убежать и проснуться?
Стыдно сказать, а все же проснулся.
Это стыд и выбросил меня.
Выплыл я из сна через потолок.
Жена рядом.
Не знает, как я виноват, и спит.
И потолок крепок надо мной, как костяной.
Как воздух дождем, пронизана жизнь иными жизнями, иными мирами.
Колесо вращается и пересекает другое колесо. Машина работает в другой машине.
Не может быть этого, а есть. Вы сами знаете.
Вкрученная в другой мир лежит и спит жена и не знает, как я провинился в третьем мире.
На странном ткацком станке ткут нашу жизнь. Не только вдоль и поперек натянуты в ней нити и не только вверх даже.
Когда ее снимут со станка, странную мы увидим вещь: не ткань и не нечто вроде моста, и не нечто вроде аэроплана, а колесо, работающее там, где уже работает под углом другое, и жизнь, пронзенную другими жизнями, как воздух дождем.
Может быть, наша жизнь сама, как дождь, пронзает другую.
Крепок надо мной потолок.
Я выскочил из «оттуда» не весь. Может быть, я остался там.
Я там, а здесь ходит мое пальто и мои валенки, и, оттого, мне в них так просторно.
Меня тошнит от этого. Тянет.
И это не правда, что я здесь и что послезавтра меня пригласят редактировать юмористический журнал «Свободный труп».
Вчера на улице Володарского, возле дома 46, недалеко от Бассейной, вечером, я встретил свое пальто и валенки.
Они танцевали чечетку.
Довольно сдержанно.
Но, как неконструктивно: чечетку в валенках.
Это не логично.
Чечетку надо выстукивать.
Я знаю, почему они, снявшись с меня, как я снимаю с себя ответственность за рассказ, не танцевали канкан.
Они (пальто и два валенка) боялись показать, что у них нет коленей.
Стоял перед ними и смотрел.
Как, должно быть, мучается «я», брошенное мною во сне.
Тут вылез черт в полной святочной форме и стал смотреть на меня и на мое пальто вместе.
Но черт попал сюда случайно. Он забежал из рассказа Ремизова. Я не отвечаю за его действия.
