нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: „Нет лошадей!“ Отчего это? Кто виноват?»
Без этого широкого плана нет Гоголя.
Это может остаться в черновике, но Толстой говорил в «Живом трупе», что нельзя красное сделать без зеленого.
Комичное существует рядом с трагическим, в противопоставление ему.
Зощенко — реалист, ему нужен гоголевский широкий голос.
Эти зощенковские люди — современники, они изменяются, у них есть своя тройка удачи.
Мы преодолели вековое отставание, и сейчас нельзя написать реалистическую книгу без широкого размаха.
В наших лентах слишком много иронии и очень мало счастья. Моему Марко Поло в книге сразу же под сорок.
Лев Толстой прожил не одну, а три жизни художника.
Разве будущее не перед нами?
Надо рождаться вновь.
Дело не в жертве.
Не нужно бояться.
Начинаешь писать часто неохотно, с середины приходит вдохновение, когда приносят корректуру — думаешь, что хуже тебя никто не писал.
В листах книга поправляется, и через несколько лет тебе напоминают твою старую книгу с укором. Мы сейчас сидим над черновой корректурой своей жизни.
Но, когда написали в «Правде» статью о формализме, я там не нашел себя в том месте, где я должен был бы быть, чтобы обидеться.
Я вижу через гору времени, через горы наших сегодняшних неудач, через боль подагры от солей старого искусства, — вижу новое время.
Не нужно жертвы!
Нужно ощущение жизни и человека, который вместо старого труда, похожего на разрубленный труп, целостно воспринимает творческие процессы, трудится творчески, гордится своим трудом, подписывает его.
Лев Толстой рассказывал о том, как он не понял движения человека, что-то делавшего с камнями.
Он подошел ближе. Оказалось, что человек точит о камень нож. Человеку нужен был не камень, а острота ножа.
Нам, в нашем искусстве, нужно не ощущение метода, не установка на выражение, не подчеркивание усилия по преодолению материала, а связное ощущение.
Когда растапливают сплав или прибавляют в один металл другой, то все время происходит изменение электропроводности сплава.
Но бывает момент скачка в этой кривой.
Это происходит тогда, когда уже не медь, например, растворяется в олове, а при прибавке меди олово начинает быть подчиненным меди.
Мы переживаем сейчас внутреннее качественное изменение.
Этот перелом, который мы ощущаем, законен.
ПРОСТОТА — ЗАКОНОМЕРНОСТЬ[604]
Валентин Катаев в интервью уверял, что во Франции любой мальчуган создает метафоры лучше, чем Юрий Олеша.
Путешественники часто ошибаются. Я думаю, что метафоры французского мальчугана неожиданнее для Катаева, он всякую метафору языка приписывает говорящему. И на каждого говорящего француза приходится очень много метафор.
Но дело не в этом. Дело, конечно, в том, что ошибка Катаева направленная. Катаев отказывается от метафор Олеши, сам уходя от метафор.
О простоте писал Пушкин.
«Д’Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюффона; этот человек пишет — благороднейшее из всех приобретений человека было сие животное — гордое, пылкое и пр. Зачем просто не сказать лошадь.
Замечу мимоходом, что дело шло о Бюффоне, великом живописце природы. Слог его, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать о наших писателях, которые, почитая за низость изъяснять просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами. Эти люди никогда не скажут: дружба, не прибавив: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Дoлжно бы сказать:
