только влекла его прихотливая и причудливая фантазия автора».
На книгу 1838 года в конце рецензии Белинский, говоря о романе Вельтмана «Сердце и думка», вспоминает Гоголя:
«Прочтите „Коляску“ Гоголя: там смешны герои почти того же круга, но вы не заметите в авторе желания смешить; он не описывает, а создает вам лица, не смешные, а действительные, и потому именно смешные, что слишком действительные. Впрочем и в этом романе г. Вельтмана виден его оригинальный игровой талант — только художественности, творчества желали бы мы побольше».
Вельтман не исписался. Писал он очень долго, и книги его до конца были интересны, может быть еще затейливее. Но вот что написал Белинский в 1843 году по поводу книги «Повести А. Вельтмана»:
«Г. Вельтману суждено играть довольно странную роль в русской литературе. Вот уже около пятнадцати лет, как все критики и рецензенты, единодушно признавая в нем замечательный талант, тем не менее остаются положительно недовольными каждым его произведением. По нашему мнению (которое, впрочем, принадлежит не одним нам), причина этого странного явления заключается в странности таланта г. Вельтмана».
Есть у Вельтмана повесть, которая была напечатана в июньской книжке «Библиотеки для чтения» (1835). Перепечатана она была в 1836 году в книге «Повести Александра Вельтмана» под названием «Неистовый Роланд».
Тут я должен напомнить, что «Ревизор» Гоголя вышел в 1836 году.
Повесть написана вся диалогом и производит впечатление (в некоторых своих главах) пьесы сведенными в текст ремарками. Содержание повести такое:
В одном городе ждут ревизора. А в этот город приехала труппа актеров. Она должна играть пьесу «Неистовый Роланд». Актер в костюме едет на спектакль. «На нем был синий сюртук, три звезды светились на груди». Лошади разбивают бричку с актером перед домом казначея. Актера вносят в дом. Он бредит отрывками роли. Его принимают за ревизора.
У казначея есть две дочки от первого и второго брака. Отрывки бреда принимают за признание в любви. Дочки спорят, к кому относятся признания. Спорит и мачеха. Каждая приписывает объяснение себе. Чиновники являются представляться. Они столпились в зале.
«Но вот дверь в гостиную отворилась, все вздрогнули, вытянулись…
Вышел казначей.
— Тс, — произнес он тихо. — Его высокопревосходительство не могут принимать теперь, они уснули».
Дальше актер бредит о государе: «А где государь?
— Не нам, мелким людям, а вашему превосходительству довлеет знать сие, — отвечал казначей, почтительно поклонясь.
— Как можно, чтобы государь дал тебе команду надо мной? — вскричал снова больной.
— Не смею и думать, ваше высокопревосходительство, я человек подкомандный, всеми распоряжается сам председатель…»
На сходство между вещью Вельтмана и вещью Гоголя указывали много раз, указывал, например, сам Вельтман.
Гоголь, как на источник вещи, указывает на разговор с Пушкиным. Сам сюжет очень обычный и в то время обрабатывался много раз. Между вещью Вельтмана и вещью Гоголя сходство не только в теме.
Мы будем говорить о разнице.
Может быть, это приведет нас к выяснению вопроса о неудаче Вельтмана.
У Вельтмана мотивировки искусственные, сложные, и анекдот остался анекдотом, да еще осложненным.
Вещь построена на случайности.
Актер случайно был одет в генеральский мундир, и случайно отрывки из роли показались речью ревизора.
У Гоголя Хлестаков в штатском. Хлестаков именно совершенно не похож на ревизора. Хлестаков не бредит и не обманывает — он оправдывается. Речь его — речь ревизора только для городничего.
Соперничество женщин вызвано не тем, что мачеха хочет обидеть падчерицу, а тем, что мать молодится.
Вещь, форма вещи, логична, проста. Нет случайных анекдотов. Даже когда городничий надевает на голову картонку вместо шляпы, эта ошибка показывает его растерянность и нужна для следующей ошибки, хотя это не символ.
У Гоголя изобретательность спрятана, снята, заменена правдоподобием. Формула его произведения проста, поэтому произведение не распадается, поэтому оно начисто вытеснило вещь Вельтмана, не стойкую, основанную на случайности.
Весь Вельтман, у которого форма не была законом построения произведения, весь Вельтман распался, не уцелел.
Мы должны говорить о реализме формы, может быть, о том, что произведение «реалистично» тогда, когда его форма — закон его построения, когда она не орнаментальна. Метафоры Валентина Катаева в романе «Время, вперед!» не реалистичны. И от них Катаев правильно отказывается.
Закон построения этих метафор (я это сказал неотчетливо в своей статье о Катаеве) не обусловливает их форму. Роман бронирован метафорами. Элементарность, спортивность темы, элементарность состязания закрыты метафоричностью стиля.
Метафоры Тараса Бульбы просты. Они закономерны. Они едины с сюжетом вещи, с героями ее.
