комнате, — уж очень неприглядно живет!
В то же время Зощенко писал живые и замечательные новеллы, с необыкновенным чувством языка, писал чрезвычайно доходчиво. Его новеллы хороши. Они известны всем, их рассказывают в беседах.
Я видел Зощенко на публичном вечере. Он читал свой рассказ совершенно спокойно. Аудитория смеялась все больше и больше. Рассказ транслировался в эфир. Смеялись радисты, и, наконец, не выдержал и удивился на свой рассказ сам Зощенко.
Теперь герой Зощенко вырос. Он строит, он начинает жить, он становится большим. Он тоже, как люди в проезде Художественного театра, хочет всей жизни, хочет большой любви. Электричество загорелось, жизнь оказалась большой.
Всеволод Иванов увидел жизнь большой сразу.
Он увидел ее от Иртыша до Москвы и Индии.
Всеволода Иванова — новеллиста, автора рассказов «Дите», «Долг», автора экзотических рассказов и простой повести «Бронепоезд» — очень любил Горький.
Новая литература вбирает в себя старую, но рождена новой жизнью.
Богданов, Переверзев думали, что человек рождается непосредственно из своего окружения. Богданов думал, что мысль — это проклятие человечества.
Эти люди классовую психологию подменяли классовыми инстинктами, они мыслили нашу жизнь, как муравьиную жизнь, а человека, как деталь пейзажа.
Эти люди оформляли свои мысли под разными названиями, были «пролеткультовцами», «кузнецами».
В самой основе их психологии лежит представление о том, что культура находится в простейшей зависимости от своего базиса.
Революционный выбор прошлого был непонятен им. Они не могли понять будущего, как план, будущее было для них, как карта, лежащая в колоде.
Поэтому у них не было ощущения выбора в своей истории, преодоления и использования прошлого.
Эта мысль в самой своей основе глубоко нереволюционная. Психология человека, судьбы его, его борьба казались им уже ненужными. Нe будет любви, не будет системы меняющихся жизнеотношений, — думали они.
Всеволоду Иванову писать трудно, но очень интересно, потому что у него очень реальное ощущение мира, у него есть черты горьковской жадности к конкретности жизни, он совершает сложный отбор элементов для будущего своего творчества.
Он весь в лесах, как большая стройка.
У Бабеля иначе. Бабель начал писать рано, печатался еще до революции и замолкал на десятилетия. Он нам дал одесские рассказы и книгу о конармии. Сейчас Бабель снова пишет. У него большие литературные промежутки. Много раз мы слышали его, он рассказывал о разных вещах. Если бы он записал половину того, что он рассказывает, это были бы очень большие вещи.
Нельзя сказать про Бабеля, что он пишет. Он переправляет свою старую тему, его тема частная, у него еще нет общей темы. Одна из прежних вещей Бабеля, пьеса «Закат», плохо сыгранная в театре, — очень большая вещь.
Но Бабель не может оторваться от прежних удач, он как-то не самоотвержен в искусстве, он заперт в теме.
Он может зря пропустить много лет. Настоящих лет.
Шолохов не пропустил настоящего.
У некоторых из нас, бывших «серапионовцев», время начала революции было временем увлечения Гофманом. Оно объяснялось тем, что жизнь, новая жизнь после революции казалась нам фантастикой. Мы изображали историю гротесково потому, что прошлое казалось нам прежде всего странным. Ирония и то, что я в своей поэтике назвал остранением, искусство видеть мир непривычным и как будто от себя отодвинутым, — это не высокий путь искусства. Когда у нас появилось чувство времени, чувство непрерывности истории, чувство ответственности за нее, когда мы почувствовали, что наша история имеет своим выводом Октябрьскую революцию, — стало ясным, что история и настоящее не могут быть изображены гротесково.
Вот о большом, простом и пишет Шолохов. Поэтому он у нас любимый писатель.
«Тихий Дон» и «Поднятая целина» вещи всем известные. Эти книги каждым хорошо и сильно прочитаны; они растворены уже среди читателей. Шолохов решает не за своих читателей, а решает вместе с ними. Он отказался в своем искусстве от экзотики, хотя и пишет о казаках.
Когда-то Ленин, выходя из заседания, увидел плакат. На нем было написано «царству рабочих и крестьян не будет конца».
Он удивился тому, как мало понимают люди, сочинившие этот плакат, в революции, как не понимают они, что классовое общество умрет, что в социалистическом обществе не будет крестьянства и не будет рабочих, не будет пролетариата в том виде, в котором он был при капитализме.
Плакат провозглашал неподвижность жизни.
Мы присутствуем при глубочайших изменениях в психологии людей.
Из богдановской, пролеткультовской и переверзевской «системы» понимания людей выходило, что люди навеки приращены к своему хозяйственному
