Ребман сразу позвонил Михаилу Ильичу, чтоб узнать, дома ли он. Потом в переполненном трамвае поехал к другу. И с порога воскликнул:
– Как, ты не на улице?
Они порывисто обнялись:
– Ты был прав, такой революции, как эта, еще на свете не бывало!
Дело в том, что Ильич как-то говорил в одной из их бесед, что грядет небывалая, невиданная в мире революция.
Однако Михаил Ильич ни капельки не воодушевлен, и с лицом человека, посаженного на муравейник, он замечает:
– Это вообще никакая не революция. Это просто балаган, ярмарка, шествие шутов, изображающих революцию. Народ радуется, как ребенок, когда где-то горит. Там, где для них светит солнце, для нас еще полный мрак, и там, где им видится прямая улица, мы видим только камни, камни и камни. Революция – это большая работа, которая только теперь и начинается. Наш народ и все, кто сейчас торжествует вместе с ним, напоминают нищего, вдруг унаследовавшего миллион: он совершенно не знает, что делать со свалившимся на него богатством. Он не готов действовать, потому что денно и нощно думал только о себе, о своих бедах и горестях. Раньше он знал, чего желает: миллион! Теперь же, когда желаемое получено, он уже не знает, чего хочет, и устраивает всякие глупости. В конце концов ему даже начинает казаться, что прежде было лучше. Увидишь еще, как все повернется!
И товарищ как в воду глядел. Народ понимал эту новую чудесную свободу так, что отныне ни у кого нет никаких обязанностей, что можно бесплатно ездить на поезде и на трамвае, письма и посылки отправлять тоже без денег; вход в театр, в концерт или в кино тоже должен быть бесплатным; что налоги никакому государству платить не нужно. «Теперича слабода!» – звучит в ответ на требование кондуктора предъявить билет, а если тот попробует высадить зайца, то такого служаку либо засмеют, либо объяснят ему, что теперь настала свобода для всех и во всем. Даже если кое-кому это невдомек!
Повсюду страшная неразбериха. Все пошло прахом. Даже на фронте. Солдаты только и делают, что братаются с немцами и дезертируют. Берут с собой все, что подвернется под руку, чтобы в дороге обменять на еду; а когда уже нечего менять, то тащат все подряд, не спрашивая ни у кого разрешения. Каждый день на московские вокзалы прибывают толпы солдат, они висят на подножках поездов, сидят на крышах вагонов, а потом пробираются через город к тому вокзалу, с которого отходят поезда в нужном им направлении. И если одному из них сказать: «Товарищ, как же вы могли бросить фронт, разве вы не знаете, что немец стоит под Петроградом?», то наверняка услышишь в ответ: «А нам-то что? Питер – это ведь не наша деревня!»
К чему все это приведет, стало ясно очень скоро: почта и железная дорога, которые раньше исправно функционировали, стали давать сбои. Поставки продовольствия и горючего прекратились. Начался голод. Всего за несколько недель цены подскочили в три-четыре раза. Теперь плати, сколько требуют, а не то!.. Купить еще кое-что можно, но только на черном рынке, если есть деньги в кармане, – эти новые рубли-»керенки», которые печатают пачками, как почтовые марки: желтые двадцатки и красные сорокарублевки. Более мелких купюр нет, да они и не имели бы никакой ценности, потому что за меньшую сумму все равно ничего не купишь. Они даже не перфорированы, их нужно ножницами разрезать, и так кустарно сделаны, что каждый дурак может их без труда подделать на любом типографском станке. Тысяча рублей – тоже на красных, а пятьсот – на желтых листах. И если раньше зарабатывали двести рублей в месяц и на них можно было не только прожить, но даже еще и отложить кое-что, то теперь целой пачки денег не хватает и на неделю. Меньше чем за сорок рублей теперь уже не пообедаешь, даже в самой дешевой и примитивной забегаловке. Мука, сахар, чай, табак – все, что раньше было хорошего качества и в любых количествах, вдруг словно испарилось. В магазинах ничего нет, кроме пустых полок и рекламы. И когда слышишь разговоры людей, то можно подумать, что в русском словаре остались только такие слова, как «мука», «масло», «мясо» и «сахар».
Лучше всего, конечно, тем, у кого свое хозяйство, так еще можно перебиться. Да и их друзьям тоже голодать не приходится. Но сколько их, таких счастливцев…
И все равно радушие и гостеприимство остались те же. Самим себе во всем отказывают, чтобы было чем угостить гостя, и потчуют его, как раньше. Чтобы смертельно не обидеть хлебосольных людей, приходится, скрепя сердце, садиться за стол и угощаться. Ребмана мучила совесть, когда он заходил к своим знакомым. Не хочется объедать добрых хозяев. Но если неделю не появляешься, слышишь: «Петр Иваныч, дорогой, что это вас так давно не видно, мы уже начали беспокоиться, не случилось ли чего. Ну садитесь же к столу!»
Тем временем неразбериха и хаос продолжаются. На фронте все разваливается. Крестьяне в деревнях начинают выгонять господ из усадеб и устраивать погромы, разбивая и ломая все – даже скотину саблями рубят.
«Они все крушат», – пишут газеты, – «сносят и сжигают все, что принадлежало помещикам». Зачем? Почему? Если бы Ребман своими глазами не видел, как летом пятнадцатого года самые добродушные с виду люди в мгновение ока превращались в диких бестий, он бы не поверил. Но из-за чего? Этот вопрос он задал тогда пекарю Петру. «Потому что это – немецкие товары, вот из-за чего!» – был ответ.
– Они правы, – говорит Михаил Ильич, когда однажды об этом зашел разговор, – нужно разделаться со всем, что напоминает о старых временах и принадлежит старым хозяевам, феодалам и гнилой интеллигенции, виновным в том, что Россия никогда не могла нормально развиваться. Не то чтобы мне доставляло особую радость массовое убийство, – это отвратительная работа, и мы предоставим выполнять ее дьяволу, уж он-то себе не откажет в удовольствии!
– Да, но всякая новая жизнь должна иметь связь с предыдущей, нельзя все разом оборвать, это неестественно. Иные революции тоже продвигались шаг за шагом. Три революции одновременно – религиозную, социальную и политическую – этого еще никому не удавалось осуществить.
– А мы осуществим! – уверенно говорит Ильич. – Дайте нам двадцать пять лет, полжизни человека, и весь мир поразится тому, во что мы превратим Россию!
– Да уж! Это будет невиданная доселе куча руин и обломков! – иронизирует Ребман. – Лучше признайся: вы сами не знаете толком, что будет. Вы просто вообразили себя зодчими «нового мира». Но меня это все не касается.
– Да пойми же ты, наконец, это
