И вдруг продолжает очень серьезно:
– Революция касается всех, это не просто дело одного русского народа!
На это Ребман возразил:
– А я думал, что русские такие добросердечные и терпимые люди!
– Так и есть. Все русские в глубине души добрые. Только вот развращены хамством и праздностью. Народ подло испортила…
– …определенная клика, ведшая неестественный и порочный образ жизни! – мгновенно продолжил Ребман.
Но Ильич делает вид, что ничего не слышит: обжигает собеседника ледяным взглядом и продолжает:
– Ты в плохой школе учился, брат. Твоя хваленая псевдонародная швейцарская школа уводит человека от народа вместо того, чтобы приближать к нему, делает из него оторванного от жизни мыслителя, мелкобуржуазного индивидуалиста, гнилого интеллигента. Она соблазняет крестьянского сына стать учителем, сына учителя – чиновником, а сына чиновника – попом. А поповича? Может быть, профессором, в виде исключения. И в большинстве случаев не получается ничего хорошего. По известному образцу. Откуда всегда приходит свежая кровь? Сверху, от интеллигенции? Нет, из народа. Это как у дерева: оно может промерзнуть насквозь, непогода, град могут сорвать с него все листья, весь цвет и даже обломать большинство ветвей, но оно не умрет. Корни могут сами по себе жить дальше, а ветви – никогда. Так же и с революцией: она делается только с народом и посредством народа, только снизу.
«Вот я тебя и поймал», – думает Ребман, а вслух говорит:
– Ты сам себе противоречишь. Перед этим ты утверждал, что старое надо вырвать с корнем и выкорчевать все остатки, а теперь доказываешь…
– Корни нужно оставить! Я никогда не говорил, что вместе с прогнившими ветвями нужно обрубить и глубокие корни.
– Но вы же именно этого и хотите. Знаешь, что мне напоминает происходящее в России? Это как ледоход: вода увлекает за собой все. И никакая человеческая сила не способна противостоять этой стихии. Если так продлится еще хотя бы год, Россия обанкротится и духовно, и материально.
Но Михаил Ильич только смеется в ответ:
– Мы каждый год во время ледохода думали, что Россия разорится. И никогда этого не бывало. В любой другой стране так бы и случилось. Но не в России. А почему? Почему русские никогда не отчаиваются и не опускают руки? Это потому, что мы привыкли терпеть и не терять надежды. Русский никогда не оставляет надежды, даже в смерти. В этом различие между вами и нами: вы живете днями и годами, мы – столетиями. У России есть время. Но, однако же, дайте нам хоть двадцать пять годков, как я говорил, и вы еще раскроете и глаза, и рот от удивления, глядя на Россию. Но это превращение может совершить только малый авангард, большинство на это не способно. И, к сожалению, только с помощью насилия. Если людям сказать, что нужны преобразования, они только посмеются над таким чудаком и не станут ничего менять, в первую очередь – в самих себе. Люди меняются только от мучений и только тогда, когда испытывают боль. Иными словами, всегда необходимо насилие, чтобы нечто новое могло проложить себе дорогу. А новое всегда вначале причиняет боль: ушам – Скрябин, глазам – Пикассо, вере – Мартин Лютер. Или возьмем еще более великий пример: Иисус Христос. Кем он был в глазах огромного большинства современников? Революционером, и никем иным!
– Согласен, – ответил Ребман, – только того, кого ты сейчас привел в пример, Господом Богом сделало не насилие, не животное в человеке! Ты еще увидишь и сам убедишься, что народ злоупотребит и той «свободой», которую вы проповедуете.
На лице Михаила Ильича снова появилась ледяная улыбка:
– Не бойся, Петька, мы их так воспитаем, что они не смогут ничем злоупотребить. На это у нас ума хватит. Мы учимся на уроках истории. Возможны детские болезни роста, но они не смогут изменить основных черт русского характера, они останутся, что бы ни случилось.
– Но если вы такие умные и всех хотите «уравнять», зачем вам тогда снова понадобилось правительство?
Михаил Ильич рассмеялся:
– Музыканты в оркестре тоже хотят одного и того же, именно поэтому им и нужен дирижер. Воде тоже нельзя позволить течь, куда вздумается, ее нужно провести через каналы и трубы.
Тем временем адвокат Керенский, премьер-министр Временного правительства, ездит по стране, по фронтам и громогласно вещает: говорит, говорит, и говорит… А сумятица день ото дня все сильнее. Интеллигенция стоит, засунув руки в карманы. Народ не знает, что делать со свободой. «Геройская» русская армия превращается в банды спекулянтов. Кто хочет три раза в день хотя бы не досыта, но все же питаться, тому не остается ничего другого, как идти на вокзал с кучей «керенок» в кармане и ждать первого пригородного поезда – только они еще кое-как и ходят. Ожидать их приходится часами, а то и всю ночь напролет.
Спекулировать, особенно продовольствием, правда, строго запрещено, но это солдатам не помеха. Чтобы совсем не бросаться в глаза, они запихивают муку или хлеб в старый чехол от матраца и спят на нем в дороге. Кто побрезгует, может и не покупать. Но те времена, когда люди еще чем-то брезговали, давно уже прошли. Тот, кто появится с таким мешком на спине и станет торговать на углу или у вокзала, может быть уверен, что в одно мгновение вокруг него соберется толпа женщин и мужчин, отцов и матерей семейства, горничных или поварих, прислуги в домах зажиточных людей, которые, конечно, еще остались. Он может назвать любую, самую безумную цену, целое состояние – и они платят, только чтобы быть обеспеченными хлебом на неделю или две.
– Понимаешь теперь, что без железной метлы тут не обойтись, – говорит Михаил Ильич вечером, возвращаясь к прерванному разговору.
Теперь уже Ребман смеется в ответ:
– И что вы станете делать, когда окажетесь у руля?
– Когда окажемся, а нужно сказать, что уже недолго ждать осталось, – так вот, когда мы придем к власти, то… – тут он проводит пальцем по горлу. – Мы пришли к выводу, что отрезать одни хвосты бессмысленно, они ведь снова отрастут. Поэтому лучше уж сразу заодно и головы рубить.
«Он бы смог, он бы собственного отца отправил на гильотину», – думает Ребман, а вслух замечает:
– Может, так и проще, но ведь речь идет о живых людях. Русских людях, понимаешь ты, русских!
– А как же, – осклабился Михаил Ильич, – мы же не можем поехать и расстрелять швейцарцев. Тебе бы это больше понравилось? Как бы то ни было, ждать осталось недолго.
– Нехорошо так шутить. Вот посмотри: я уже пять лет живу в этой стране, и все это время я жил счастливо. Мне никто никогда не сказал худого слова, разве что сам был виноват. Россия для
