– Сегодня французская или немецкая служба?
– Немецкая, ведь нынче Воскресенье молитвы и покаяния!
– Молитвы… Я уже совсем позабыл, что это такое. Ну и как, старая рухлядь еще звучит?
– Сейчас услышите сами, – отвечает органист.
И тут же раздается сигнал к началу службы, которого Ребман когда-то ожидал, словно сидя на электрическом стуле. Даже теперь его передернуло.
Органист, по совместительству бухгалтер в обществе грузовых перевозок, включил сразу все регистры. «Это по-гусарски – с места в карьер!» – подумал про себя Ребман. Как он сам издевался над органом и прихожанами, отставной органист уже успел позабыть.
Проповедь, как всегда, скучна: Павел Иванович наспех пишет их утром перед тем, как идти в церковь.
Внизу – тоже знакомая картина: десяток или полтора старушек и двое-трое мужчин, явившихся по случаю Национального Дня молитвы.
И все же Ребману хорошо, как дома, словно он сидит в родной кирхе в окружении добрых знакомых. А за окном…
Да, за окном! Он очнулся от своего прекрасного сна: из окна московской реформатской церкви не видать ни садов, ни виноградников, ни склонов с тысячами вишневых деревьев, ни альпийского парома, ни «серебристой палочки» – так он малышом называл овраг, потому что тот отсвечивал серебром в лучах вечернего солнца. Словом, из окна московской реформатской церкви не видно ничего, кроме черных стен и пустого двора.
Тут у Ребмана стало еще тяжелее на сердце: «Ах, если бы я мог прямо сейчас оказаться дома!»
После проповеди на хоры поднялся пастор:
– Наконец-то мы снова с вами увиделись, а то я уже начал было думать, что вы вернулись в Швейцарию!
– Я бы хотел, чтобы вы оказались правы, – ответил Ребман, – но теперь это уже невозможно.
– Почему же? Я сам, можно сказать, только что оттуда.
– Правда, неужели вы были в Швейцарии?
– Ну конечно. А вы разве не знали? Всего три недели как я вернулся… Вы ведь останетесь с нами пообедать?
Ребман как раз и рассчитывал, что его пригласят на обед и он сможет остаток дня провести «в кругу семьи». Но тут он почувствовал укор совести: по нынешним временам не годится так запросто садиться за чужой стол, тем более если у хозяев большая семья…
Пастор берет его под руку:
– Пойдемте же, у нас еще никому не доводилось голодать. Просто теперь каждый переедает немного меньше, питаясь от того избытка, что все еще на столе. От этого всем нам только прибавятся «лета живота», выражаясь по-церковнославянски. Решайтесь, Нина Федоровна очень расстроилась бы, узнав, что ее блудный сын был в церкви и даже не показался ей на глаза.
Ребман подал руку органисту, сделав комплимент его игре, и они отправились знакомым путем через класс для конфирмантов и «его комнату», которая теперь пустует, дальше в столовую.
Госпожа пасторша хоть и улыбается, но на этот раз уже как настоящая попадья:
– О, нынче у нас редкий гость! Как, простите, прикажете величать глубокоуважаемого господина?
– Негадай Обманович, – отозвался в том же тоне Ребман.
– Да, именно так и нужно было бы вас назвать, вы это имя вполне заслужили!
Ребман смеется:
– Если бы всем воздавалось по их заслугам, то некоторые сидели бы в остроге, а не в гостях!
Тут уже рассмеялась Нина Федоровна:
– Но вы, как-никак, «вор прощенный», так что просим к столу. Если бы вы появились у нас на полгода раньше, то застали бы, возможно, телячье жаркое из двенадцатилетнего бычка, но те прекрасные времена быльем поросли.
Еда, однако, хороша, лучше, чем в гостинице «Националь». Подавали воскресное жаркое с овощами и кисель в качестве десерта – все, как и прежде.
Ребман не отказал себе в удовольствии от души, по-свойски отобедать. О том, что он съел почти все из того, что хозяйка рассчитывала подать на ужин, он, конечно же, не подозревал и позволил дважды наполнить свою тарелку доверху.
– Ну, что скажете? – интересуется Павел Иванович.
– Но откуда у вас и мясо, и овощи и, вообще, все это изобилие? – вместо ответа спрашивает Ребман, обращаясь к Нине Федоровне.
– Мама каждое утро в пять часов ходит на черный рынок, чтобы раздобыть продуктов, – говорит младшая дочь.
А пастор замечает:
– Да-да, уважаемое семейство московского реформатского пастора стало постоянным клиентом черного рынка. Хотя лично я предпочел бы голодать вместе со всеми.
Госпожа пасторша ответила мужу той же улыбкой, с которой она незадолго до этого встретила своего «блудного сына»:
– А кто всегда первым выказывает недовольство, если еда вовремя не стоит на столе? Лучше уж помолчал бы. Голодать – это тебе не шутки!
Старший сын, студент, не отстает от матери:
– Plenus venter![36] Нашему папаше этого не понять, он успел поднакопить жирку, покуда гостил в Швейцарии!
– Ах да, вы ведь недавно из Швейцарии! Что там слышно, все ли девятьсот девяносто девять конфедератов живы и здоровы?
Пастор смеется, он понимает юмор:
– Если бы вы раньше появились у нас с визитом, то получили бы плитку шоколада.
– Шо?.. шо-ко-ла-ду? Это слово я когда-то слышал и, кажется, даже знал его значение. Не напомните ли, что это такое?
– Он привез целую коробку, – сообщила младшая дочь, – всех сортов, и сгущенное молоко, и всякие вкусности. Но шоколад достался не нам, он отправился прямиком в сиротский приют.
– Как и должно! – отозвался пастор.
– Ах, нет же, говорите серьезно, неужели в Швейцарии еще есть шоколад? И его можно свободно купить?
– Сколько угодно, или, вернее сказать, насколько позволяет ваш кошелек. Прилавки в магазинах заполнены снизу доверху. Там нет недостатка даже в тех вещах, о которых мы здесь и в лучшие времена знали только понаслышке.
– И одежда? И белье? И обувь?
– Сколько пожелаете.
– Но с обувью все же туго?
– Нет, и ее полно, такой же красивой и добротной, как до войны. Вот, поглядите-ка!
– Ну, а как в остальном?
– Как может быть в стране, познавшей войну только с хорошей стороны!
– Это как же?
– А как вы думали? Они ведь только в выигрыше. Наживаются, жиреют. Да еще и недовольны всем больше, чем когда бы то ни было: только и слышишь жалобы да нытье. Подумайте только: швейцарцы – несчастные жертвы мировой войны!
Это он произнес так громко, словно говорил проповедь с амвона и его слушал весь мир.
Госпожа пасторша живо переводит разговор на другую тему:
– Ну что вы скажете о моем воскресном жарком, Петр Иванович?
В ответ Ребман вопросительно поднял брови.
– Ну же?
– Сказать ли правду, даже рискуя показаться нахалом?
С этими словами он поглядел в сторону старшей дочери.
– Да говорите же, мы ведь уже поели! Или не догадались?
– Я не только догадался, но знаю точно: мясо, которое мы здесь с таким аппетитом поедали и которое мне показалось нынче вкуснее, чем самое сочное телячье жаркое в старые времена, – так вот,
