– А родители еще живы?
– Чьи, тети Жени? Не знаю.
– Нет, ваши.
– Ах, мои! Я не уехал бы на чужбину, если бы мать была еще жива. Отец умер давно, когда я и на свет ещё не появился. Несчастный случай. Упал во время занятий альпинизмом, сломал позвоночник. Говорят, он был веселым парнем, жаль, не дожил даже до моих теперешних лет.
– А кто же вас воспитывал?
– Мать, насколько могла, пока была жива. Это уже тогда было нелегкой задачей. А теперь она была бы еще труднее! Радуйтесь, что у вас нет брата.
Женя улыбается:
– Мы бы многое отдали, чтобы у нас был брат. Мальчики ведь намного интереснее в детстве и намного преданнее.
– Да, но только чужие мальчики, и то – когда вырастут.
– А в каком возрасте вы потеряли мать?
– О, с тех пор тоже уже прошло десять лет. Уже десять лет, как я живу среди чужих людей…
Вдруг он осекся: «Как это я дошел до того, что исповедуюсь первому встречному!» Но все же продолжил рассказ. У него было такое чувство, словно он вернулся домой из далеких странствий и теперь делится с сестрой всем пережитым. Он рассказывал о родной деревне, которая в детстве казалась ему целым миром и которую он тогда не променял бы даже на рай.
– А теперь?
– Теперь? Кажется, будто мне все это во сне привиделось, а когда наступил день, видение превратилось в размытую картину. Думаю, что почувствовал бы себя чужим, если бы снова вернулся туда. Все как-то потускнело и, наверное, больше никогда не прояснится.
Молодая девушка смотрит на него крайне удивленно:
– Правда? Неужели вы никогда не тоскуете по родине? Я бы умерла, если бы мне пришлось покинуть Россию.
Ребман согласно кивает:
– И я бы тоже!
– Вам здесь так нравится?
– «Нравится» совсем не то слово. Я люблю Россию, как любят мать. Она и стала для меня второй матерью. Нет, если у меня здесь будут средства к существованию и все вокруг не встанет с ног на голову, я уже не вернусь на свою старую родину, по крайней мере, по своей воле, там ведь все так мало и узко. Вдобавок, у меня в Швейцарии ничего своего не осталось, так легче сбежать от прошлого. И вот я здесь.
– Расскажите еще что-нибудь. Например, была ли у вас школьная любовь?
– И не одна! Их у меня было больше десятка.
– Видно, вы большой ценитель женского пола!
– Да, в своем роде. Но за одним или двумя исключениями, мои избранницы так и не узнавали об этих чувствах, я их любил со стороны, только в мечтаниях.
– Но все же остаются два исключения!
– Только два. Одну из них я покинул, а другая – оставила меня. Так что я никому ничего не должен.
– Об этом можно было бы роман написать!
– Довольно скучный. Я бы, во всяком случае, не стал его читать.
– А я бы стала. Напишите же! Для меня.
Ребман только головой покачал:
– Нет, о подобных вещах книги не пишут… Это было бы самонадеянной глупостью в чистом виде – выставлять себя героем подобного романа, особенно если он выйдет правдивым.
– Не нужно изображать себя «героем», просто расскажите свою историю, как мне теперь. Придется только приоткрыть еще несколько темных окошек, всем понравится.
– Но я не стану этого делать. Это было бы не литературой и вовсе не искусством.
– Но о чем же, по-вашему, до сих пор писали и пишут все остальные?
– Кого вы имеете в виду?
– Поэтов, писателей, вообще художников – от малых до самых великих. Рембрандт, Рубенс и прочие по многу раз возвращались к одной модели, Рембрандт, например, таким образом написал более ста картин?! Неужели эти картины из-за этого менее ценны?
Ребман с удивлением смотрит на собеседницу: кажется, эта девушка не лыком шита, нужно быть настороже. Он спросил:
– Вы много читаете?
– Да, чтение – моя страсть, я люблю читать и слушать чтение. Предпочитаю английскую литературу.
Ребман предусмотрительно меняет тему – не то эта барышня еще, чего доброго, устроит ему экзамен. Он вскользь замечает:
– Я был знаком с одной англичанкой, вернее, с ирландкой.
– А разве это не одно и то же?
– Судя по всему – нет. Ей очень не нравилось, когда ее принимали за англичанку, она гордилась своим происхождением, словно королевским титулом. Да и выглядела, как королева.
– Красивая?
Ребман пожал плечами:
– Одним этим словом ничего не выразить. Если бы мне пришлось описать, какой она была в действительности, мне бы пришлось изобрести новый язык, несмотря на богатство русской речи.
Плутовка смеется, чуя добычу:
– Очередной трофей из вашей охотничьей коллекции?
Но Ребман отвечает очень серьезно:
– По сравнению с Шейлой Макэлрой, все остальное было детской забавой.
Он тут же в нескольких словах описал, как все было. И это снова вышло как бы против его воли. Было похоже на то, что эта девушка вытягивала из него самые сокровенные тайны души, те вещи, которые он не решился бы доверить даже госпоже пасторше. Когда он подошел к концу, к тому несостоявшемуся прощальному объяснению в Киеве, в Купеческом саду, Женя воскликнула:
– Но как же такое возможно! – и попыталась продолжить: – Послушайте…
Но Ребман ее прервал:
– Евгения Генриховна, если вы кому-нибудь хоть словом об этом обмолвитесь!..
– Знаете что? Расскажите-ка мне лучше не о женщинах, а о том вашем школьном друге.
– О каком еще друге?
– О негре или кто он там был. Дядя Карлуша как-то говорил, что это была интересная история о необыкновенном мальчике.
– Да, таким он и был. Он был неуязвим для змеиного яда и прочей отравы, ничто его не брало и не пугало.
– А где он теперь?
– Этого я не знаю, никогда больше ничего о нем слыхал. Он внезапно исчез, когда мы были на школьной экскурсии. Потом я получил от него единственное письмо, где он сообщал о том, что совсем обнищал и вынужден изображать паяца перед ломовыми извозчиками в заведении сомнительной репутации. Больше от него не было вестей. Иногда я гадаю, где он теперь и чем занимается. Между прочим, у меня здесь в Москве тоже есть друг, такой же чудак – я, видите ли, почему-то всегда оказываюсь в компании оригиналов. Этот, например, убежденный большевик. При этом он утверждает, что его цель – осчастливить все человечество! Как и у многих русских, у него не все дома.
– Отчего вы так решили?
– А оттого, что тут каждый воображает
