– И что, эти другие, ну, остальные, тоже знают, что она вот так?..
– Конечно, знают, и соответственно к ней относятся. Только ты один, судя по всему, все еще ее не раскусил.
– А зачем ты мне все это говоришь?!
– Потому, что мне тебя жаль. И потому, что ты не заслуживаешь подобного отношения.
– Только поэтому?
Клавдия не отвечает. Лишь когда Ребман повторил вопрос, она сказала:
– Когда я решила с тобой поговорить, я дала себе слово не отвечать на этот вопрос, потому что боялась, что ты можешь меня неправильно понять. Но теперь, когда я вижу, что это не так, признаюсь, рискуя, что ты после этого даже не посмотришь в мою сторону: ты мне нравишься так, как еще не нравился ни один человек, – вот почему. Теперь ты все знаешь.
Ребман помедлил, прежде чем спросить:
– Но почему я?
Клавдия тоже ответила не сразу:
– Почему? Я сама тысячу тысяч раз задавала себе тот же вопрос и до сих пор задаю – каждый час, днем и ночью: почему он, чем он так хорош? На этот вопрос, наверное, вообще никто никогда не мог дать вразумительного ответа. За что мы любим день? А солнце? Весну? Голубое небо? Цветы, музыку и все, что прекрасно, что привносит в нашу жизнь радость и свет?
– Но ты же не хочешь этим сказать, что я лучик или цветок, солнышко или небо?
– Да, для меня ты – это все вместе взятое, – именно так, и не как иначе. Пусть для других ты ничто, для меня ты – целый мир. Ты мог бы быть самым ужасным человеком, даже совершить преступления, за которые сажают в тюрьму, – для меня ты все равно будешь и солнцем, и небом. Если бы ты послал меня на паперть или даже заставил красть для тебя, я пошла бы с радостью. Да, для тебя – пошла бы!
Она произнесла это так, словно иначе и быть не могло. А у Ребмана возникло горькое чувство: это именно то, что он желал бы услышать, но только от другой. А теперь это сказала Клавдия. Ему стало очень тяжело. Эта девушка хороша, чиста, отважна, полна сострадания. Вдруг он подумал: «Как же это трудно – любить без взаимности, любить кого-то, кому нечего тебе предложить. Но, может быть, еще горше быть любимым, не имея возможности ответить на это святое чувство». А вслух он сказал:
– Если бы ты только знала, Клавдия, как мне жаль и как бы мне хотелось, чтобы все было иначе! Но я ничего не могу изменить. Тем, чем являюсь для тебя я, для меня является Ольга. Без нее не мыслю дня прожить, я должен видеть ее и слышать ее смех, должен бросаться в это пламя и чувствовать, как сгораю в нем дотла. Мне известно все – я не так слеп, как думают иные. И все равно не могу отказаться от своего чувства. – Тут он опомнился: – Послушай, уже почти три часа ночи. Тебе нужно идти домой.
Клавдия качает головой:
– Мне сейчас уже все равно, где находиться. Лучше быть здесь, чем совсем одной.
– У тебя что, нет никого на свете?
– Нет, я не это имела в виду. У меня есть родители и добрые сестры. И братья тоже. И все равно я одна. Но это пройдет! Да, пройдет! Ми́нет и твое увлечение, но будет уже поздно.
– Но разве я не могу оставаться близким тебе человеком? Разве дружить – это не прекрасно? Разве радости дружбы не предпочтительнее бесплодных терзаний неразделенной любви?
После этих слов Клавдия поднялась, обняла Ребмана за шею и расцеловала в обе щеки. И тут он заметил, что она плачет.
Глава 13
Среди знакомых Ребмана есть один немец, из тех переселенцев, чьи семьи уже более ста лет живут в России. Его зовут Карл Карлович. Это мужчина средних лет, ему за сорок. Женат на русской. Раньше у него было свое дело. Теперь он его продал и занят тем, что особенно по душе и что лучше всего удается настоящим русским, – ничегонеделанием. Он так прямо Ребману и сказал, отвечая на вопрос о своих занятиях.
С Карлом Карловичем Ребман познакомился через его брата, который тоже живет в доме «Российского страхового общества» на Малой Лубянке. У нового знакомого, как, впрочем, и его супруги, кажется, и забот других нет: был бы только счастлив Петр Иванович. А счастье, по их мнению, состоит в том, чтобы хорошо устроиться и удачно жениться. Всякий раз, когда он приходит к ним на чай или ужин, а это случается еженедельно, они неизменно заводят об этом речь:
– Петр Иваныч, если вы не готовы действовать решительно, мы найдем вам жену сами. Это же никуда не годится – оставаться бобылем в вашем возрасте.
Ребман, шутя, любопытствует:
– А что, у вас уже есть кто-нибудь на примете?
– Четыре или пять претенденток, можете выбирать.
Ребман потешается:
– Жениться – это вам не шапку сменить, а я привередлив, особенно по части женщин.
– Ишь ты, – продолжает игру Наталия Сергеевна, хозяйка дома, – какой привереда выискался! Что ж, выслушаем всю тысячу ваших пожеланий. Мы готовы и к этому.
Ребман, который как раз совершил выгодную сделку и теперь сидел, развалившись в креслах, пребывая в прекрасном расположении духа, при этих словах весь приосанился:
– Во-первых, она должна быть молода, не старше двадцати!
– Ну, они все таковы, ни одна не прожила на этом свете более тысячи недель.
– Во-вторых: блондинка с голубыми глазами!
– И это условие для нас выполнимо.
– В-третьих: тонкая и стройная, как березка, и высокая, мне под стать: чтобы для поцелуя ей не пришлось становиться на скамеечку, а мне – на колени!
Наталия Сергеевна в раздумье загибает все десять пальцев и кладет еще два сверху. Затем подводит итог:
– Высокая, блондинка с голубыми глазами и худая есть только одна, но она не для вас.
– Это почему же?
– Потому что она – глупая овца, как и все блондинки.
«Это она так говорит, потому что сама темноволосая», – думает Ребман и продолжает:
– Что ж, идем дальше. Как там обстоят дела с остальными девятьсот девяносто девятью? Не усложняйте мне выбор, сами предложите ту, которая, по вашему мнению, мне больше всего подходит.
– Какой Обломов выискался! – возмущается хозяйка. – Так вы еще и лентяй? Сами выбирайте, чтобы мне не перетрудиться.
Тут в разговор с
