Окно у Тани выходило на крыльцо хозяйки, и волей-неволей приходилось быть свидетелем их встреч и расставаний. Дед Гриша с осуждением смотрел на хозяйку, а про себя всегда говорил: «Эта продажная немецкая подстилка обязательно поплатится, придет время».
Во время приезда коменданта беженцы не имели права выходить из сарая. Это был порядок, который они не имели право нарушать.
Время шло, лето сменила осень. Люди трудились на сезонных работах.
Весной сажали, сеяли, старики пахали поля на лошадях. Техники в полях не хватало. Летом пололи сорняки, косили траву, сушили сено и складывали в стога, скирды. Работа была до боли знакомой. Порой казалось, что и не было никакой войны, за работой даже забывались. Батрачили они все на хозяйку.
В качестве «вознаграждения» за этот нелегкий труд людям позволяли жить в сарае и есть, в лучшем случае, горячую похлебку, чаще всего, даже без хлеба.
Иногда прихватывали болезни, но с ними справлялись сами, своими средствами: заваривали травы, помогали друг другу, как могли. С Таней тоже случилась неприятность. От плохой пищи у нее прихватил желудок, да и с кишечником были нелады. Несколько дней она мучилась с животом, побледнела. А потом решила обратиться к женщинам за помощью, но они не смогли помочь. Деду Таня стеснялась пожаловаться, но он сам обратил внимание, что с внучкой что-то неладно и поинтересовался сам. Она призналась ему и попросила совет. Как старый солдат и просто человек с большим жизненным опытом, он знал, как помочь внучке. Дед Гриша принес подорожник, нашел посудину, при помощи кресала (спичек не было) развел костер в углу хутора, вскипятил воду и завари подорожник. Дедушка дал Тане выпить этот настой вечером, а часть оставил на утро. Таня сразу почувствовала себя намного лучше и с благодарностью поцеловала деда Гришу в щечку. Он облегченно вздохнул: «Хорошо, что никто из охраны не заметил моих действий с огнем».
Осенью стали поспевать яблоки, груши, сливы. Людям приходилось работать и на сборе фруктов. Это было настоящим праздником, ведь измученные, истощенные и ослабшие, они очень нуждались во фруктах. Иногда, когда особого контроля не было, они могли незаметно что-нибудь съесть вместо того, чтобы бросить в корзину. Но нужно было соблюдать осторожность, потому что те, кого замечали за этим занятием, получали удары плеткой.
Иногда на работах появлялась хозяйка. Она незаметно подкрадывалась и наблюдала за работой. Если она кого-то уличала в плохой работе, лени, то выскакивала и начинала кричать и махать своей плетью. Часто от нее доставалось тем, кто попадался под горячую руку и в плохое настроение.
Однажды она увидела, как девочка взяла в рот несколько черешен и торопливо стала жевать. Хозяйка подскочила, заставила ребенка открыть рот и выплюнуть. Но потом вдруг остервенела, взяла пригоршню черешни и сунула девочке в рот с диким криком: «На, ешь, что б ты подавилась!», – и грубо толкнула ее. Девочка упала, не понимая своим детским умом, почему эта тетя так злится и за что так над ней издевается. Мать этой девочки угнали в концлагерь Латвии, а она оказалась здесь. Ее подобрала тетя, которая присматривала и ухаживала за ней, она подбежала, подняла девочку, отряхнула ее, и с ненавистью в голосе обратилась к пани:
– Вы же сама мать, у вас нет сердца! Неужели вам жалко эти несколько ягод!?
– Ах ты, дрянь такая, ты еще будешь учить меня! – она схватила плетку и со всей силы, с остервенением стала хлестатьэту бедную женщину, которая осмелилась защитить девочку.
Эта крайне неприятная сцена происходила на глазах остолбеневших людей. А хозяйка спокойно повернулась и, виляя задом, направилась к своей пролетке.
Время шло, и люди стали приспосабливаться к здешней жизни. Дед Гриша, часто работая на скотном дворе, ухитрялся наливать себе баночку молока и украдкой засовывал ее под рубаху. Он приносил молоко любимой внучке Тане, но часто наливал детям. Помогая пасечнику весной качать майский мед, однажды дед принес баночку меду.
Таня тоже стала привыкать к местной жизни, ее душа немножко оттаяла от пережитых ужасов войны. Она с интересом наблюдала за жизнью и бытом здешнего народа. Те, что побогаче, были яростно за новую власть, а бедные рьяно ждали освобождения от немцев. Война принесла им много горя и страданий.
Ближе к осени вызревали подсолнухи, которые здесь были вторым хлебом. Шляпки подсолнечника напоминали солнышко и радовали людской глаз солнечным светом. Женщины днями шелушили шляпы подсолнухов, всюду лежали горы семечек. Из семечек готовили подсолнечное масло, которое в этих краях славилось и особо почиталось. Немцы не любили лузгать семечки, поэтому они доставались людям. Местные с удовольствием делились семечками с беженцами.
Таня и парубок
У хозяйки был сын Иванко лет пятнадцати, с виду смазливый парубок. Он был высокого роста, аккуратен, подтянут, с кудрявой шевелюрой, нависшим на лоб чубом. Особый колорит придавала ему рубаха-вышиванка, расшитая в национальном стиле. До войны он учился в гимназии, а во время войны школы были закрыты, и Иванко был свободен. Жил он чаще у тетки, ведь на хуторе было скучно, делать нечего, да и мать его особо не заставляла работать. Любил парубок только развлекаться. Ходил с друзьями на речку, играл на улице в игры. По вечерам они собирались на посиделки с хлопцами и девчатами.
Таня давно им любовалась, и он ей был симпатичен. Однажды случай свел их вместе, когда Иванко собирал яблоки в саду. Он встал на высокую лесенку и оттуда подавал яблоки девчатам, которые складывали их в корзины. После обеда, идя по дорожке, он столкнулся с Таней. Русская красавица привлекла его своей необычной внешностью и стройностью.
– Ух ты, какая красивая, какая чернявая! – вырвалось у Иванки.
– Да и ты чернявый, да стрункий! – задорно пропела Таня.
– Ты знаешь украинские песни? – спросил он.
– Да нет, только один куплет из этой песни. А ты спой мне всю песню, я слышала, как ты ее поешь на спевке, – попросила его Таня.
– Хорошо я спою, только скажи свое имя.
Таня протянула ему руку, и они познакомились.
– Ну давай же, Иванко, спой песню!
– Иванко я, Иванко, рубашка-вышиванка. Люблю дивитеся, люблю дивитеся. Як ты идешь по воду…
Голос у него был звонкий, лирический, он брал высокие ноты, и казалось, песня летела в поднебесье, наполняя собой сад. Люди стали прислушиваться, оглядываясь
