– Не-а... – покачала головой подруга. – Точно... Знаешь, может, он и штаны свои мокрые специально на твой балкон ронял...
– Да ладно...
– А что такого? В этом деле все средства хороши! Хоть загорание топлес, хоть мокрые джинсы!
– И что же теперь мы будем делать? – с большой надеждой спросила Алена.
– Ну что? Попьем чаю с «Наполеоном», а потом ты попробуешь уйти. Если он за тобой увяжется, значит, все... Не я ему на роду написана...
– То есть ты, Раиска, хочешь сказать, что...
– Пользуйся моей добротой, подруга, пока я еще на твоего Астахова не подсела... – отозвалась она.
Потом они с Раиской в четыре руки сервировали стол к чаю. Алена спиной ощущала взгляд собственного соседа сверху, и у нее неестественно быстро билось сердце. Она даже пыталась сдержать его биение рукой, но лучше от этого ни ей, ни сбившемуся с ритма органу не делалось.
Вкуса «Наполеона» она не почувствовала. Ей казалось, что Раиска забыла положить в него сахару. Гости, как всегда, пирог хвалили, а Алене казалось, что она ест прослоенную замазкой бумагу для принтера. Чай тоже был безвкусным, как минералка, из которой вышел весь газ. И акустика комнаты вдруг неожиданно и странно изменилась. Помещение будто наполнилось прозрачными волокнами, которые глушили звуковые колебания. До Алены с трудом долетал еле слышный смех, Сашкины остроты и даже легкий перезвон бокалов. Кажется, она вместе со всеми еще пила вино, такое же гадкое, как чай. Она думала только об одном: когда же будет прилично уйти.
Астахов ушел вместе с ней. Они ехали с ним в Раискином лифте, молчали и не сводили друг с друга глаз. Он ласкал ее глазами. Ей чудилось, что она ощущает прикосновение его взгляда, легкое и почти невесомое, как касание пушистого венчика одуванчика. Так же молча они шли к метро. В вагоне электрички их притиснули друг к другу. Она жадно прижалась к нему. Он обнял ее за плечи и наконец поцеловал в висок. Ей хотелось, чтобы поезд забыл остановиться на нужной им станции, но он не забыл и остановился. Они нехотя отстранились друг от друга и пошли к собственному дому, стараясь не коснуться даже краем одежды, потому что, если коснешься...
Все так же не говоря ни слова, Алена открыла свою дверь и шагнула в коридор. Она не приглашала Астахова за собой, но знала, что не войти он уже не сможет. Они стояли друг против друга, сдерживая нетерпение и инстинктивно стараясь продлить сладостное мгновение ожидания. Они оба понимали, что ничего более волнующего между ними уже не будет. Это последний миг, за которым обвал... обрыв... бездна...
Не выдержав напряжения, Алена по-детски прерывисто вздохнула. Астахов, очнувшись, подошел к ней. Она протянула к нему руки и обхватила за шею. Он едва прикоснулся к ее губам, будто проверяя, правильно ли делает, не слишком ли спешит.
– Да... да... – прошептала Алена, и тогда он поцеловал ее по-настоящему.
Собственный Аленин коридор качнулся, как корабль на волнах, и куда-то поплыл вместе с вешалкой для одежды и столиком для косметики. Мужчина и женщина, продолжая целоваться, каким-то образом оказались в комнате, тоже качающейся и плывущей среди легких жемчужных сумерек петербургской белой ночи. Невозможно спрятаться в ночную тьму, которой не существует. Можно только терять цвет... Вот Аленино платье уже и не голубое... Оно таких же жемчужных оттенков, что и небо за окном. Он, которого она так долго ждала, спускает с ее плеч легкую ткань, и платье опадает вниз, будто старая змеиная кожа. Она, Алена, остается в новой, только что образовавшейся под его чуткими пальцами. Новая кожа тоже жемчужная, гладкая и блестящая... И как красива ее маленькая серебристая грудь... У таких, как она, стройных и гибких женщин грудь и не может быть другой... Другая помешала бы ей змеей обвиться вокруг тела мужчины, тоже непостижимым образом вдруг освободившегося от мешающей одежды...
И он, Аленин мужчина, тоже понимает, что его женщина в этих волшебных сумерках должна быть только такой, как она, то есть худенькой и хрупкой. Ее грудь помещается в его ладони... Они подходят друг к другу, слабая выпуклость ее груди и его ладонь с чуть-чуть разведенными пальцами. Алена ощущает соском легкую шершавость его ладони, потом влажное тепло его губ... Потом сама целует его в шею, в грудь... Она целует его всего... В благодарность за его ласку, в награду, в подарок... И чем дольше она целует его, тем яростнее закипает внутри жемчужный пузырящийся ключ, которому так необходим выход... И кто, как не он, может сейчас понять это и освободить, облегчить... Но его губы не облегчают... Они горячи... они жалят ее грудь и живот... Его пальцы делаются мягкими и бескостными... Они проникают всюду... Им все дозволено... Им все можно, его пальцам, его губам... И ей, Алене, тоже все можно... Она никогда еще не была такой смелой, такой отчаянной, такой раскрытой и обнаженной до самой своей влажной и горячей изнанки, до своей изначальной сути...
Она закрыла ладонью рот, потому что боялась крикнуть, но Астахов отвел ее руку и прошептал:
– Ничего не бойся... Будь собой... Делай то, что тебе хочется, потому что сейчас так надо... сейчас нельзя иначе... иначе преступно...
И она рассмеялась нервным и одновременно счастливым смешком, а потом протяжно вскрикнула, целиком переливаясь в звук, выплескивая в этом крике всю свою растревоженную женскую сущность... Потом она опять целовала его и водила раскрытыми ладонями над его телом, как чувствительными радарами, опуская их на те места, откуда исходили чувственные токи. Он слегка дергался от ее прикосновений и тоже тихо смеялся, и подавался всем телом за ее ладонью.
И долго еще в сизоватой дымке белой ночи сплетались их тела и смыкались губы. Обоим казалось, что они больше никогда не смогут оторваться друг от друга, ибо никогда не утолить желания, снова и снова накатывающего горячими волнами.
– Это непостижимо... – прошептала измученная Алена, уткнувшись Астахову в плечо.
– Что именно? – спросил он, и она по голосу поняла, что он улыбается.
– Ну... все это... то, что сейчас произошло...
– Ты недовольна?
Она поцеловала его возле уха и с легким упреком произнесла:
– Ты не должен так говорить...
– Хорошо, не буду... Тем более что ты права... Еще сегодня утром я не подозревал, чем закончится день.
Алена отлепилась от него, легла на спину и, уставившись в потолок, сказала:
– А Раиска догадывалась... Можешь себе такое представить?
– Как догадывалась? – удивился Астахов.
– Она сказала, что... в общем... давно все про тебя поняла...
– И что же она поняла? – Он навис над ней, жадно оглядывая ее лицо.
– Сначала ты скажи, каким образом оказался на дне ее рождения!
Астахов рассмеялся и тоже упал на спину.
– Не могу тебе точно сказать... Она, твоя Раиска, оказалась жутко настырной особой... Она несколько раз попадалась мне в транспорте. Сама заговаривала... Хохотала... Надо ей отдать должное: она очень легкий собеседник. И, знаешь, как-то слово за слово, с юмором, пригласила на день рождения... Я и не заметил, как согласился... Между нами ничего такого не было... Я сегодня утром, между прочим, очень твердо решил не ходить к ней на день рождения, а потом мне показалось, что это будет для Раисы обидно. Она ведь ничего особенного от меня не хотела. Не на свидание звала, а в гости, где еще много народу будет. Вот, собственно, и вся история...
– Врешь ты все! – выпалила Алена.
– В смысле?
– А в том смысле, что нельзя было не понять, зачем тебя приглашают. И день рождения мог оказаться всего лишь предлогом. Ты мог прийти в гости и оказаться с Раиской один на один. Разве не так?!
– Знаешь, я почему-то был уверен, что не окажусь один на один...
– А если бы оказался? Сейчас лежал бы в постели с ней?
Астахов сразу не ответил, что показалось Алене очень обидным. Она отвернулась от него и даже укрылась с головой одеялом, потому что поняла: сейчас заплачет, горько и безутешно. Он рывком сорвал с нее одеяло, несколько раз поцеловал в спину и сказал:
