Ермоленко. Некоторое время они молчали, потом он сказал:
– Я тут теперь часто проезжаю.
Она хотела спросить, зачем, но не спросила, и он ответил сам:
– Чтобы тебя увидеть…
Опять можно было бы спросить, зачем, но Женя и на этот раз промолчала.
– Что ты молчишь, Женя? – Он наклонился к ней и заглянул в глаза.
Что она могла ему ответить? Она еще раз посмотрела на свои окна и, так и не увидев за ними Сергея, сказала:
– Поехали.
И они в полном безмолвии сначала выехали к реке, повернули к самому широкому в их городе мосту, похожему на Питерский, выехали на Пролетарскую улицу и принялись кружить по залитому рекламными огнями мокрому городу. Из-под колес по-прежнему летели брызги и комки мокрого снега, а в салоне удушливо пахло ароматической елочкой, которая покачивалась прямо перед Жениным носом.
– Куда мы едем? – наконец спросила она.
– Так… просто катаемся… и все… – ответил Ермоленко и притормозил на самом краю города перед мокрыми полями бывшего совхоза имени Эрнста Тельмана, антифашиста и большого друга советского народа. О самом Тельмане все уже как-то запамятовали и, когда ездили в поселок бывшего совхоза и нынешнего «ЗАО Племхоз» имени того же немецкого подданного за овощами, говорили потом, что капусту покупали в Тельмане, словно в каком-нибудь Комарове или Пупышеве.
Ермоленко наконец повернул свою голову от грязно-серых полей к Жене. Глаза его смотрели на нее просительно и настороженно. Она ответила ему таким же пугливым взглядом.
– Ты не помнишь, что написала на той нашей детской открытке, которую мы разрезали на части? – спросил он.
Если бы он задал ей этот вопрос какой-нибудь час назад, она ответила бы, что не помнит. Но сейчас уже бессмысленно было это скрывать, и Женя ответила:
– Я написала, что люблю тебя.
– С тех пор прошло столько лет, – дрогнувшим голосом отозвался Ермоленко.
– А будто и немного, – ответила Женя.
Он нагнул к ней свою красивую голову и поцеловал в губы. И для бедной Жени в этот момент потеряло значение все: и некрасивая ссора с Сергеем, и его лилово-фиолетовый гиацинт, и даже так неожиданно начавшиеся половые упражнения несовершеннолетнего сына. Всю жизнь ждавшая «алые паруса» Ассоль получила поцелуй капитана Грея, всю жизнь копошившаяся по дому Золушка обрела своего принца! Какие пустяки этот грязный полуснег-полудождь за окном машины! Ну и пусть вместо морского простора или бального зала перед глазами всего-навсего осклизлые поля «ЗАО Племхоза имени Тельмана»! Золушка нисколько не расстраивается от того, что вместо запаха роз голову кружит приторный ванильный аромат качающейся у лобового стекла елочки!
А потом они поехали на улицу Ижорского Батальона в однокомнатную квартиру Саши. Женя старалась не думать о том, что будет завтра. Для нее существовал только этот вечер, эта ночь и любимый мужчина, которого она ждала всю жизнь.
Утром ее разбудил звонок собственного мобильника. Женя осторожно выползла из-под Сашиной руки и поднесла трубку к уху. Звонил Сергей.
– Ты где? На работе? – встревоженным голосом спросил он.
– Где ж еще! – ответила Женя, посмотрела на настенные часы и похолодела: она опоздала на завод совершенно безнадежно.
– Домой вернешься или… – Голос Сергея в трубке стал еле слышен.
– Или что?
– Или… что мне сказать Игорю? Я и так весь изоврался. Он смотрит на меня, как на ненормального…
– Я приду, – сказала Женя и отключилась.
Она повернулась к Саше. Он, конечно же, не спал. Светлые ресницы подрагивали, губы слегка улыбались. Лицо было таким умиротворенным, что Женя тоже невольно улыбнулась, несмотря на невеселые мысли о Сергее и Игоре. Она провела рукой по его щеке. Он прижал ее руку к своим губам и поцеловал, все так же не открывая глаз.
– Почему ты на меня не смотришь? – спросила она.
– Боюсь, – ответил Саша.
– Чего?
– Вдруг я открою глаза, а ты исчезнешь. Вдруг ты – только плод моего расстроенного воображения…
– Вообще-то мне уже давно пора было исчезнуть. Представляешь, я опоздала на работу!
– Наплюй на нее, – сказал он и открыл глаза.
Женя в очередной раз поразилась их серому цвету и глубине.
– А ты разве безработный? – спросила она. – Тебе на службу не надо?
– Надо. Только мне повезло: я сам себе командир. Могу и закосить слегка. День у меня ненормированный. Отработаю после. Я люблю свою работу, но в данный момент она уж точно не волк, в лес не убежит. Ничего срочного…
Он привстал, обнял ее, легко повалил на постель и шепнул в ухо:
– Женя, не уходи… Я умру без тебя, мои подчиненные лишатся начальника, и вообще вся «Электросила» встанет.
Она замерла, счастливо поеживаясь от его быстрых и частых поцелуев. Потом нашарила возле себя мобильник, набрала номер начальницы и, смущаясь под пристальным взглядом Александра, попросила оформить ей день за свой счет по семейным обстоятельствам. Начальница согласилась без лишних слов и расспросов, поскольку инженер высшей категории Евгения Краевская позволяла себе подобное не часто. Но вместо того чтобы обрадоваться, что все так хорошо устроилось, Женя погрустнела.
– Я делаю что-то не то, – убежденно сказала она.
– То… – выдохнул он и опять поцеловал ее в шею.
Женя обняла его, запретив себе на время выпрошенного за свой счет дня думать о чем-либо другом, кроме того, что сейчас происходило между ней и Сашей. Ничего более жгучего и неистового с ней не было никогда. Может быть, Сашины ласки доводили ее до такого исступления, потому что она чувствовала, что не имеет на них права. Ощущение вины перед мужем и сыном добавляло горечи в сладость и делало терпкими, будто отравленными, поцелуи Ермоленко. Ей одновременно хотелось и плакать, и петь, и хрестоматийно броситься под поезд после того, как…
После очередного «того, как» Женя пошла в душ. В синем пластиковом стаканчике на стеклянной полочке у зеркала стояли две зубные щетки. Вчера вечером она была в таком странном взвешенном состоянии, что этого не заметила. А вот на полочке еще и заколка… Можно, конечно, предположить, что Ермоленко любит чистить зубы двумя щетками: одной – начерно, другой – набело. Но вряд ли он использует в своем туалете женские заколки. И этот халат на крючке. Он темно-синий и может подойти мужчине, но… какой-то слишком маленький…
Все ясно. У Саши есть женщина, причем постоянная, для которой всегда наготове зубная щетка и халат. Женю захлестнула волна такой горючей ревности, что, будь у нее в руках ножницы, она изрезала бы этот халат в клочья. Чтобы как-то разрядиться, она сломала пластиковую заколку и бросила обломки под ванну. Да что же это такое?! Она, Женя, пошла на такое… на такое… что не знаешь, как и расхлебать, а тут еще какие-то бабы бывают, в душе моются, в синие халаты наряжаются, а по утрам еще и зубы чистят, как у себя дома. У Ермоленко наверняка не квартира, а проходной двор. Может быть, эти женские вещи – вообще общие, дежурные! Для любой и всякой… И она, Женя, – любая и всякая… Та, которая на данный момент подвернулась… А она-то, дурища, растаяла и растеклась, как варенье по блюдечку.
А что если надеть этот халат и выйти в нем к Ермоленко? Женя сняла халат с крючка и поднесла его ворсистую ткань к носу. Слегка пахнет духами. Чужими и неприятными. Нет, она не сможет надеть одежду другой женщины. Это все равно что натянуть ее кожу… зацелованную Сашей… Женя всхлипнула и пустила воду, чтобы Ермоленко ненароком не услышал ее рыданий. Она сама во всем виновата. Она сама до
