— Вы обалдеете, ребята, — начал я. — Такое дело… сразу и не соображу. Пойдёмте лучше в отделение.
— Не сообразит он! Чего там соображать? — вновь заскулил Пасюк. — Люди огонька у него спросили, хотели покурить, а он их ножом… покурили, бедолаги.
— Свидетели есть?
— Люди видели! — зачастил Пасюк. — Я видел! Как на духу! Стояли, значит, мужики, разговаривали. Тут этот идёт. Дай, говорят ему, прикурить, он и дал. Два жмура в итоге.
— Одного вижу, — сказал Захар, — а где второй?
— В кустах лежит, — показал рукой Пасюк.
— Захар, — растерялся я, — врёт он.
— Помолчи, — оборвал меня Захар. — И, это… руки подними.
Я покорно дал себя обыскать. Ох, нашли мешочек с дурманом — про него я в суете позабыл.
— Тебе многое придётся объяснить. Сумеешь? — потухшим голосом спросил Захар. И бросил Виктору с Игорем: — Уведите. Пока в камеру, а там посмотрим.
— Захар, — прошептал я, — ты что, Захар?!
Но тот уже отвернулся. Лежащий в грязи труп ему оказался важнее, чем я.
— Захар, — позвал я. — Вот рюкзак, а в нём — оружие. Ты проследи…
Я, сцепив руки за спиной, направился в Посёлок. Люди расступились. Кто-то сказал:
— Отмажется, гад.
Кто-то подхватил:
— Ничего ему не будет. Они своих не сдают.
* * *Темно, лишь из-под двери пробивается зыбкий свет лампы. Он почти ничего не освещает, и пусть: какая радость смотреть на белёные стены и забранное решёткой окно? От щелястой оконной рамы под потолком веет влажным холодом, но даже постоянный сквозняк не выветрил доносящийся от стен запах сырости и плесени. В камере две кровати; я сел на ту, что дальше от окна — меньше дует. Какое-то время я смотрел на оранжевую щель под дверью, потом меня начала колотить дрожь. Прилечь бы.
Я стянул сапоги. Звякнул, упав на пол, нож — под матрас его…
Раздевшись, я повесил мокрую и грязную одежду на спинки кроватей — хотя в таком холоде едва ли просохнет. Что-то мне поплохело: знобит, трещит голова, в затылке — там, где налилась шишка, пульсирует. Я замотался в одеяло.
Вскоре Ольга принесла тазик с тёплой водой. Сестричка зажгла свечу, и, уходя, забрала грязную одежду. Я умылся.
Поздно ночью усталый Захар принёс немного еды. Мы вдвоём пили чай, и я отвечал на бесчисленные вопросы. Следом навестил кум. Этот ни о чём не спрашивал, лишь сказал: «ничего не бойся», и ушёл. Когда, наконец, меня оставили в покое, я, свернулся калачиком под одеялом, навалилась тревожная полудрёма. От резкого скрипа двери я встрепенулся.
— Собирайся, — Ренат положил на кровать выстиранную и высушенную одежду.
На миг подумалось — худшее позади, они во всём разобрались. Сейчас Захар для порядка взгреет, может, пару раз, для воспитания, двинет в зубы. Хотя, за что? Я за собой вины не чувствую. Но если ему хочется, то пусть… а потом — спать!
— Гражданин Первов, на выход, — голос монотонный, а сам Ренат потерянный: глаза спрятал, нахохлился.
Ольга нас дожидается у лестницы, в руках «калаш», а взгляд убежал в сторону. Понятно — ничего не кончилось, скорее всего — ещё и не началось как следует!
— Не дури, рыжий, ладно? — голос у Ольги зазвенел.
— Ладно, — покладисто сказал я, — куда идти-то?
— В правление. Трибунал собрался. Большой трибунал, в полном составе.
— Ничего себе!
— Иди, иди…
Я зашаркал по лестнице, с трудом передвигая ватные ноги. Что за нелепость? В голове не укладывается: я — преступник. Да, кого-то убил — и что теперь? Они сами хотели меня убить! Видно, прав Степан: ко всякому делу нужна привычка. К убийству — тоже! Вот и привыкаю потихоньку — переживаний особых нет, и совесть не гложет. Меня сейчас больше волнует предстоящий суд. Надо же, трибунал — вон как дело повернулось!
На улицу вышли — мне совсем подурнело. Возле участка народ столпился, человек пятьдесят или шестьдесят: мокнут под дождём, а в руках у некоторых горят масляные фонари. Когда я появился, загалдели. Раздались угрозы, нехорошие слова послышались. Из темноты прилетел ком грязи — шлёп! — по груди расползлась жирная клякса. Я отшатнулся, а ноги совсем ослабли… барачники, дай им волю, порвут на кусочки — так сильна их ненависть: я эту ненависть всем телом ощутил. Спасибо клыковским автоматчикам, выстроили шеренгу между мной и пасюками; если обстоятельства заставят, эти и стрелять начнут, у них не заржавеет.
— Посторонись! Дорогу, дорогу, — гаркнул Ренат.
Обошлось. Мы прошли сквозь толпу. Но я пообещал себе припомнить Пасюкову тот страх, что пережил в эти минуты.
Опять я в кабинете Хозяина. Духота и свечной чад. Запах курева и, почему-то, самогона. Терентьев за столом. Рядом — Асланян: уткнулся грушевидным носом в какую-то бумагу, глаза близоруко сощурились, пальцы густую бороду теребят. Кум, Захар и Клыков на лавке у стены. Народных судей сюда и не позвали — понятно, трибунал! Посторонним здесь не место.
Присесть никто не предложил. Я встал посреди комнаты, руки за спину, глаза в пол, и лицо виноватое сделал.
— Ну, говори, — тихо произнес Степан.
— Что говорить-то? — буркнул я. — Всё уже рассказано.
Асланян посмотрел на меня, тонкие губы брезгливо поджались. Что, не нравлюсь? Я и себе-то противен: мокрый, грязный и побитый.
— Не выпендривайся, Олег. Не к месту, — Захар неодобрительно покачал головой, и я стал рассказывать. Они слушали, уставив на меня пустые, пожалуй, даже равнодушные взгляды.
— Всё понятно? — спросил кум, когда я закончил. — У кого есть вопросы?
— Хочу кое-что уточнить. Можно? — Асланян, часто моргая, посмотрел на меня. — Ты, Первов, утверждаешь, будто нашёл у Суслика оружие. Пасюков говорит, что у Суслика оружия не было, что рюкзак с оружием ему подбросил ты.
— Я?!
— Ну, не я же! Конечно, ты. Свидетели есть!
— Какие свидетели? — опешил я.
— Такие свидетели! Пасюк… э-э-э, Пасюков видел у тебя рюкзак. Ты к нему заходил, не будешь отрицать? Он и увидел.
— Врёт, — растерянно сказал я.
— И
