— Верю, — я криво улыбнулся. И, конечно, не выдержав, проводил сестрёнку взглядом. Барачники расступались, и она шла сквозь толпу, будто сквозь пустоту. Потом ворота захлопнулись.
Я же говорил: жизнь — стерва полосатая!
День четвертый
И — тишина. А я не хочу, тишину! Я хочу поскандалить, ещё лучше — помахать кулаками, а то захлебнусь злостью! Если б я начистил кому-нибудь физиономию, или, наоборот, получил бы по своей, стало бы легче. А может, и не стало бы. Пока не попробуешь, не узнаешь!
Я снова заорал:
— Сыч! Эй, Сыч! Иди сюда!
И он явился: испуганный и пытающийся сделаться похожим на маленькое и незаметное привидение. «Эх, как тебя корёжит-то без дурмана», позлорадствовал я, наблюдая из-под прикрытых век за его заторможенными и неточными движениями.
— Слушай, проголодался я, сваргань чего-нибудь пожевать, — раздражённо сказал я, и кивнул на рюкзак. Сыч молча уволок его на кухню. Тоже мне маньяк-убийца! Хоть бы огрызнулся для вида. Тогда бы я ответил. Ух, как бы я ответил! И жизнь бы стала хоть немного, но веселее.
Ладно, продолжим изучать муравьиные дорожки на стенах, мохнатые кляксы плесени, густо облепившие потолок, и сухие трупики угодивших в паучьи сети насекомых. Какая разница, что делать, если от меня больше ничего не зависит? Разглядывать подгнившую и растрескавшуюся потолочную балку — занятие не хуже прочих.
Иногда получается задремать, но это до первого шороха; тогда я вздрагиваю, и какое-то время тупо смотрю в потолок; нужно несколько мгновений, чтобы осознать, кто я и где нахожусь.
Открыв в очередной раз глаза, я вспоминаю о заказанном в постель завтраке. Ни Сыча, ни еды.
— Эй, где тебя черти носят?! — позвал я, и, не дождавшись ответа, вновь стал разглядывать муравьёв, шныряющих по маршрутам, проложенным между островками плесени. Лишь бы снова не сорваться в истерику.
Скверно, когда однажды, скверным утром, ты вдруг оказываешься в скверном месте. Ещё хуже, что нет ни одной дельной мысли, как всё поправить. Я же хотел, как лучше, а вы… и, кстати, меня самого чуть не убили — это что, не считается? Как нагадившего котёнка, ткнули мордой, а потом — за шкирку и под зад. Ну, и ладно! Ну и… спасибо, что не повесили… а могли… могли же?
Когда за спиной, взвизгнув, закрылись ворота, я понял: в это мгновение у меня не стало ни дома, ни друзей, и даже завтрашний день у меня забрали, потому что одному в лесу уцелеть невозможно.
Лил дождь, за воротами шумели, долетала брань — Клыков орал и требовал, чтобы люди разошлись. Это их проблемы, отныне они меня не касаются, у меня куча своих. Смысла оставаться здесь никакого, первое, что приходит в голову, надо идти в Нерлей, да что-то ноги приросли к земле.
Сверкнула молния, а через секунду в небе громыхнуло, обрушился ливень. Голоса за воротами стихли. Вокруг чёрная муть, голубые блики высветили могильные кресты и стену леса за кладбищем.
Неожиданно из темноты появился Захар; похоже, не врут про секретные выходы из Посёлка. Захар молчал, во вспышках молний я видел его длинные и мокрые, прилипшие к лицу волосы, обвисшие усы, а вместо глаз — чёрные провалы.
— Вот… — Захар подал мне туго набитый рюкзак. — Еда, одежда, пистолет. На первое время хватит. И вот…
Автомат! Мне бы порадоваться такому подарку, да что-то нерадостно.
— Пойду я, ладно? — я побрёл во тьму.
— Только не дури! — бросил вдогонку Захар. — Дождись рассвета! Обойди Посёлок, и на север, по железке до Ударника. В третьей слева избе найдёшь Партизана и Сыча. Побудешь с ними, а там решим.
— Угу, — ответил я. В Ударник, так в Ударник, мне без разницы. Если разобраться, теперь недоповешенные бандюки — самая подходящая для меня компания.
— Не бойся, — Захар пошёл следом за мной. — Сиди в там, и жди новостей.
Я прибавил шаг.
— Дождись рассвета, чудило, — крикнул вдогонку Захар. Верно, некуда мне спешить. Но я почувствовал, что накатывает волна горькой истерики. Не хотелось, чтобы Захар видел. Лучше бы мне побыть одному. Авось как-нибудь перебешусь.
— Ты ещё спасибо Хозяину скажешь, — прилетело вдогонку. Я так и не понял, меня Захар пытается убедить, или себя. — Ты ещё… ладно, иди, удачи… жди новостей!
* * *— На, лопай! А после займись чем-нибудь, — Партизан грохнул на табурет, стоящий перед кроватью, сковороду, в которой шкварчала тушёнка пополам с жареным картофелем, — хватит безвинного изображать! То Сыч нытьём донимал, то ты на мою голову свалился. Я не подписывался смотреть на ваши кислые рожи! Зачем мне такое кино?
Объяснил я Партизану, что не его дело, какая у меня рожа, кислая, или, может, сладкая. Не нравится — не ешь! И, вообще, валил бы ты, дядя, ко всем чертям!
Не повёлся лесник на дерзость, не порадовал скандалом, лишь рассмеялся в ответ:
— Куда ж ты меня гонишь? Я, между прочим, дома, это ты ко мне притащился, а не я к тебе. Приютили, так будь человеком, понял? В общем-то, у тебя другого выхода, кроме как за меня держаться, и нет. Если что-то не по нраву — проваливай, скатертью дорога! Порадуй Пасюка — сгинь в лесу! А ежели собрался доказать свою правду, так для начала, хотя бы, живым останься. Рядом со мной тебе, всяко, проще будет. Обиделся он, видите ли! Хреново с ним обошлись! Могли бы и вздёрнуть! Тогда бы и узнал, каково это, когда по настоящему хреново! ты не представляешь, каково это, болтаться в петле. Словами не описать…
Лесник потёр ладонью горло. Чуть ниже бороды ещё виднелся лиловый след от верёвки.
— А тебя, вон, пожалели, — продолжил задумчиво Партизан. — Болтался бы в мокрых штанах, народ смешил. Другому виселица и за меньшие художества полагается, а ты отделался лёгким испугом. Если бы начальство не подставил, барачникам повод для бузы не дал, так и вовсе ходил бы в героях. Да тебя и не наказали. Ты что, не понял? Тебя спрятали! В Посёлке Пасюков достанет, а сюда
