Да, разговорчики под рюмочку… все про эшелон знали, для многих это было чем-то вроде далёкого маячка. Вдруг, когда-нибудь… а нет, так не сильно и хотелось. Понятно, идти за болота ради старой легенды — дураков нет! Кто ж в здравом уме туда сунется? Однако нашёлся герой — нужда заставила! Потому что три лета назад в Посёлок пришла большая беда. Неурожай…
* * *На подоконнике горит единственная свеча, но от неё мало проку. Трепещет огонёк, а на стенах пляшут серые тени. Стоны. Запах болезни.
— Куда? — спрашивает Ренат.
— В четвёртую, — не оборачиваясь, говорит Валентин. У него странная деревянная походка, тяжёлое, одышливое дыхание. Валентин отворяет дверь палаты, заходит. Мы, взяв носилки, протискиваемся следом. В нос бьёт резкая вонь: испражнения, дрянной спирт, кровь, лекарства. Ещё — пахнет безнадёжностью и страхом. В палате душно, коптят свечи. На койках, и на кучах тряпья, которыми устланы проходы между кроватями — люди. Кто-то без сознания, кто-то мечется и стонет. Осунувшийся, заросший пегой щетиной человек уставил на меня равнодушный взор. Лицо сморщенное, как печёное яблоко, а потрескавшиеся губы беззвучно шевелятся. Я вспомнил: неделю тому этот человек, Лёнька-лесоруб, напившись, азартно гонял по улицам Посёлка жену. Лёгкая профилактическая трёпка и ночь в камере привели его в чувство, и наутро, после обещания, что больше такого не случится, менты, опохмелив нарушителя, вернули его в лоно семьи. Трудно узнать в полувысохшем доходяге красномордого крепыша.
Страшно!
Люди догорают.
— Доктор, ну доктор. Воды. Что тебе, жалко? — скулит кто-то.
Доктор Власов сидит на подоконнике, взгляд его блуждает в пустоте. Грязный халат, растрёпанные волосы, а щёки порезаны глубокими морщинами. Власов не реагирует на мольбы умирающего.
— Слышь, врач, напои человека, тебе что, трудно? — говорит Ренат.
Власов медленно оборачивается.
— Шибко умный! — неожиданно вскипает он, — Будешь меня учить! Берите, за чем пришли, и проваливайте! Вон тот, у двери.
Я беру покойника за ноги, Ренат — за плечи, кладём на носилки. Я стараюсь не смотреть на умершего. Страшно… не хочу видеть, кто на этот раз. Выходим, а вслед несутся слова немного успокоившегося доктора:
— Нельзя ему пить. Понимаете — нельзя! Вместе с желудком выблюет. Да там и желудка не осталось!
На улице кладём тело рядом с десятком других. Батюшка Алексей крестится:
— Отмучался. Прими, Господи душу…
Друзья и родственники больных молча смотрят, кого мы вынесли на этот раз. Я неуклюже пытаюсь свернуть первую в своей жизни сигарету, а руки трясутся.
— Одиннадцатый за ночь, тяжёлая выпала смена… — Ренат тоже закуривает. Я смотрю на тёмные больничные окна, и думаю, что, наверное, жестоко — так мучить людей. Если врачи не в силах спасти, пусть хотя бы помогут умереть. Ведь понятно же: больные обречены — хмель-дурмана нет. Совсем нет. Закончился. Что поделать — год выдался неурожайным. Кому-то пришло время принять очередную дозу лекарства, а его-то и нет. Люди болеют, и быстро угасают. А у кого-то есть несколько дней в запасе, кто-то надеется, что хмель найдут. Лесники уходят на поиски — результат почти нулевой. Воробей и вовсе не вернулся. И у Партизана все сроки вышли.
Валентин машет нам с крыльца; опять нужны носильщики. Я выбрасываю недокуренную сигаретку. Меня мутит.
Из темноты долетают крики. Во двор, держа в одной руке фонарь, а в другой — потрёпанный мешок, врывается Клыков. Сквозь тяжёлое, хриплое дыхание он выкрикивает:
— Партизан! Партизан вернулся! Хмель-дурман! Вот!
Валентин вырывает у Клыкова мешок, и быстро уходит. А меня снова начинает бить нервная дрожь. Я хочу побежать за Валентином, но Ренат останавливает:
— Куда? Теперь без нас обойдутся!
Я сажусь на лавочку. Через десять минут дружинники приводят Партизана. Живой свет факелов освещает дорогу, лесника бережно придерживают под руки, он сильно хромает, изодран, грязен, а правая нога обмотана измызганной, окровавленной тряпицей.
— Где нашёл-то? — интересуется Клыков.
— Где, где, в Караганде! — отвечает Партизан. — Его там навалом… за болотом навалом, а не в Караганде.
— Ты ходил за болото? — в голосе Клыкова слышится недоверие.
— Нет, блин! К тёще на блины!
* * *Оказалось, за болотами не страшно. Попасть туда нелегко, но если путь разведан, почему бы и не сходить? Вот и повадился Партизан. По натуре он — одиночка, да никто ему в напарники и не набивался, потому как считали, что нет за болотами ничего, за что стоило бы рисковать жизнью.
А Партизан бывал там регулярно. И однажды его разобрало любопытство: что же будет, если дойти до северной опушки? Он и так забрёл дальше обычного, лишние несколько километров — незначительная цена за возможный приз. Про эшелон Партизан и не думал, он хотел попасть в большой посёлок, почти город, что когда-то располагался рядом с лесом. Люди там, положим, вряд ли выжили, но должно же после них остаться хоть что-то интересное!
И городок сыскался, и кое-что интересное: в железнодорожном тупике ржавел эшелон, предположительно — тот самый. Вагоны оказались набиты полезными вещами, в том числе и оружием. Набрав добра, сколько смог унести, Партизан, несмотря на тяжёлую ношу, летел домой, как на крыльях. Эх, замечательная жизнь начнётся — и лично у него, и вообще! Представлялись поздравления и награды, но у северного поста его повязали клыковские дружинники. А потом Хозяин отводил виноватый взгляд, и объяснял, что так уж дело повернулось: неожиданно грехи Партизана перевесили его добрые дела. Нет-нет, о заслугах лесника все помнят, но и провинностей за ним числится предостаточно. Если бы не Сыч со своей вендеттой, и говорить было бы не о чем, но получилось так, что надо реагировать. Пасюки начали звереть, того и гляди, бузу поднимут — не до
