Проняло меня это зрелище, я отпрянул от окна. Ну его, нет сил смотреть на всякую нечисть. А волколаки начали кричать, не смолкая! Я свернулся клубочком на полу, под голову сунул влажную куртку, да разве уснёшь? У Лешего, однако, получилось — завернувшись в плащ, он спокойно похрапывал в уголке. Показалось, что сквозняк сделался особенно холодным. Я встал и раскурил от свечи трубку, тут ко мне подсел Архип.
— Тоже не спится, — вздохнул он, зябко кутаясь в плащ. — Видал я волколака, только, дохлого. Похож на большую собаку… будь другом, угости табачком.
— Ты, вроде, не куришь, — удивился я.
— Вроде нет, а сейчас, пожалуй, закурю.
Я дал профессору раскуренную трубку, для хорошего человека не жалко. Обтерев мундштук о рукав, Архип осторожно втянул горький дым. После первой затяжки у профессора выпучились глаза, после второй потекли слёзы.
— Спасибо, — сказал он, возвращая трубку, — но это не табак!
— Почему не табак? — удивился я. — Самый настоящий!
— Ты бы не затягивался, профессор, — посоветовал Антон. — Не смотри на нас, мы-то привычные, и то вдыхаем осторожненько и через раз, а ты просто в рот набери, чтобы вкус распробовать, тогда нормально.
— Всё равно гадость. Вот раньше, помню…
— Раньше много чего было, — сказал я сердито. Вообще-то мне всё равно, я не видел этого «раньше», значит, и переживать не о чем. Другие любят вспоминать о «той» жизни, а ещё они любят делиться воспоминаниями со мной. Когда нет настроения, это сильно раздражает.
— Да, много чего было, — Архип зажмурился, — и в один миг — ничего и никого.
— Мы же остались, — перебил я профессора. Знаю, раз начал человек в таком духе прошлое вспоминать, либо дело закончится истерикой, либо впадёт мужик в жуткую меланхолию — лучше сразу пресечь. Я сказал, попытавшись, чтобы прозвучало грубо: — Живи, и радуйся! Чего тебе ещё!
— Мы остались, — согласился профессор, — но мы не в счёт, мы случайность. Повезло! Что бы там ни произошло, а нас лишь краешком зацепило. Если война, то пожалели на это захолустье боеголовку; рядом ни одного приличного городка. А ежели что другое — опять же, городов близко не было, а та гадость, от которой мир чуть не рассыпался в труху, понятно, не в деревне случилась. Раз уж выпало нам уцелеть, надо было жизнь налаживать, а люди вместо этого стали резать друг друга почём зря, выясняли, кто главнее. На Терентьева охотились, а потом переключились на Степана. Да и сам Стёпка… вспоминать про то, а тем более рассказывать вам, молодым, не рекомендуют, но так уж оно было. В других посёлках изначально ситуация не хуже была, и чем там дело кончилось? Кому-то посчастливилось к нам прибиться, но больше таких, кто косточки по лесу разбросал.
— Архип, думаешь, вообще никого не осталось? Совсем-совсем? На всём белом свете? Наверняка же, кому-то ещё свезло! — спросил Антон, а мне почему-то вспомнился плакат над кроватью Рената. Если честно, мысль о том, что те, кто не пожалел бы для нас пары тысяч ядерных боеголовок, сейчас купаются в море, пьют вино и пялятся на красивых женщин, сильно не нравилась. Всё же надеюсь, им тоже досталось — это справедливо! Если уж в дерьмо, так всем миром, чтобы никому не было обидно!
— Не думаю, — ответил, поразмыслив, учёный. — Говорят, в московской подземке кто-то выжил. Хоть убей, не понимаю, откуда пошёл этот слух. Шансов у тех товарищей, по правде сказать, маловато; под землёй долго не протянешь. Может, где-то ещё? Только какая нам разница? Мы о других выживших ничего не знаем, и, скорее всего, никогда не узнаем, а это всё равно, что их нет.
Волколаки неожиданно заткнулись, наступила жуткая тишина.
— Всё, ребятки, подъём, — скомандовал Партизан. — Леший, вставай, говорю. Веселье проспишь!
— Сейчас и нападут? — поинтересовался Архип.
— А как же, непременно нападут! — Антон подхватился на ноги, бодрый и готовый воевать. — Потому что тупые они, думают, в ловушку нас загнали. А нам только и надо, утра дождаться. Ночью волколак — лесной царь, а дневного света не переносит. Днём он смирный, как ягнёнок, его можно палкой забить. Приспособились, твари, по логовищам хорониться, а мы их и там находим…
— Твари приспосабливаются, — сказал Архип. — У них выбор небольшой: либо жить, соответственно своей природе, либо сдохнуть. А мы норовим, как раньше, мир под себя переделать. Только силёнок у нас нынче маловато, да и мир другой, он больше не желает переделываться.
— Эх ты, умник, — сказал Партизан, осматривая ружьё. — Стало быть, это в нашей природе и есть — мир под себя переделывать. Потому и живы, что пытаемся соответствовать. А если опустим руки, тут нам и конец. Вымрем, точно говорю.
— На самом деле, уже практически вымерли, — грустно сказал учёный. — Нас больше нет. Пока ещё двигаемся, едим, даже кое-как размножаемся. А время наше ушло. Мы — последние динозавры.
— Ну, здесь ты загнул, — подал голос Антон. — Лично я вымирать не собираюсь. Мне пока нравится двигаться, есть и размножаться.
— Всем нравится. Да не у всех получится, — неожиданно поддержал учёного Сашка. — С лесом мы справляемся, а как быть с голодом? Сейчас каждый, кто ещё кое-как работает, кормит двух стариков или больных. А будет хуже, гораздо хуже, потому что Хозяин даже неизлечимых приказал выхаживать! Прошлые грешки замаливает! Лесники, рискуя жизнью, хмель собирают, а им лечат тех, от кого и пользы никакой. Помирать они не торопятся, а кушать им подавай! Зато работяги живут впроголодь, а скоро узнают, что такое голод. Тогда самое страшное и начнётся.
— Да-а, — Партизан, сощурившись, посмотрел на Сашку. — Я и не знал, что ты шибко умный. Ладно, прохвессор, у него мозги набекрень. А ты, Зуб, чего предлагаешь? Выгнать дармоедов из Посёлка, чтобы всю еду случайно не сожрали? Может, сделаем ещё лучше — на мясо их пустим? Тогда и польза выйдет! Архип, ты хочешь, чтобы мы тебя скушали? Сам-то не молодой уж.
Хотел было и я словечко вставить, за Сашку, приятеля моего, заступиться, да ничего не сказал — не придумалось хорошего ответа. Вроде бы, всё правильно, только почудилась
