Хорошо вокруг, покойно. Справа зеленеет лужок. И слева зеленеет лужок. И впереди тоже зеленеет. Только не травка это, а мох. Из него редкие берёзки тонкие веточки к небу тянут. Какие-то непонятные, приземистые, с бледными желтоватыми листиками эти деревца. Несладко им посреди болота живётся, оттого стволы изогнутые, а крона реденькая.
Мох, словно ворсистое покрывало — иду, а под ногами расползается и пружинит, будто ступаю по матрасу, набитому холодцом. Страшновато. Вдруг, сейчас подо мной разверзнется, и ухну в самую топь! Умом понимаю: если растут деревья, опасаться нечего — грунт внизу. Плохонькая, жиденькая, но земля. Только всё равно неуютно.
Шагов через пятьдесят Партизан разрешил отдохнуть. Мы обтёрли от ила перепачканные ступни. Подул прохладный ветерок, и от духоты, изнурявшей в лесу, остались лишь воспоминания. Я надел штаны, а куртку, наоборот, снял — пусть ветер просушит мокрое от пота тело.
Молча — разговаривать было лень — перекусили. Савка замычал незнакомый или не узнанный мной мотивчик — ему для счастья, много не надо.
Я лениво дожевал холодный кусок мяса, и вновь ощутил неладное: началась мелкая внутренняя дрожь, опять заскреблась льдинка. Чуть отдохнул, расслабился — она тут как тут! Я прилёг, закинув руки за голову. В бездонном небе сереют облака, на чахлых деревцах шуршат листочки, а на душе вновь мутно. Эх, жизнь горемычная…
— Что-то замёрз я, — Партизан потянулся так, что захрустели суставы. — Хочется нутро прогреть. Кто-нибудь, сходите до тех деревьев, может, наберёте сушняка. Чаёк организуем.
И то верно, неплохо бы горяченького попить. Но топать за дровами не хочется, лучше отдохнуть. Антон с Савкой взяли топоры. Идите, если силы девать некуда, опять же, Савкино мычание порядком раздражает. Пусть он где-нибудь там поёт…
Букашка уселась на лоб, ползёт-щекочет. Я смахнул её. Как же, оказывается, уютно лежать во мху. Не вставал бы!
— Партизан, — лениво поинтересовался Леший. — А что, если, там, за болотом тоже люди живут, а мы про них не знаем. Скажи, может быть, или не может? Вдруг, они — как мы? Глядишь, повстречаемся.
— Не приведи господь! — ответил Сашка. — От своих не знаешь, чего ждать.
— И то верно, — согласился Партизан. — Что-то ты, Лёха, размечтался. Где там жить? Посёлков нету! А чужаков уж лет десять никто не видел.
И вовсе не десять, а семь. Точно семь. Уж я-то не забыл! Это потом начались дожди, а в то лето солнечные дни были не в диковинку.
* * *На траве, на листьях шиповника и на плоских белых камешках, разбросанных вокруг, искрится роса. Жужжат насекомые. Пахнет цветами и травами.
Я за Оградой. Рядом лес, и там копошатся люди: штрафники валят деревья, обтёсывают стволы и волокут брёвна. Частокол зияет щелями. Столбы повалены и переломлены, торчат в раскорячку. Плотники заделывают бреши. Ночью приходили твари, днём Посёлок зализывает раны.
Мне тринадцать, и меня иногда берут в охранение, а сегодня доверили настоящее оружие — самострел. Таким не повоюешь, но воевать я и не собираюсь. Война для взрослых, а моя задача — смотреть. Если возникнет угроза, предупрежу людей и вместе с ними уйду за Ограду. У опушки — десяток дружинников. За деревьями притаились лесники. Я меж Посёлком и лесом — стою на холмике и добросовестно верчу головой. Главное, не забывать следить за небом.
Я понимаю: пользы от меня немного, и место, где я стою, не считается опасным. Смущает неглубокий овражек, заросший колючими, в нежно-розовых цветах, кустами шиповника. За этим овражком и надо смотреть. Крупная тварь по нему не проберётся, а всё же…
Откуда ни возьмись — большая стрекоза, ей вздумалось передохнуть на кончике стрелы, торчащей из заряженного самострела — посиди, не жалко. Затрещал кузнечик. На камешек забралась ящерка. В клевере гудят шмели.
Показалось, или на самом деле куст шиповника подозрительно колыхнулся? Наверное, это ветерок потрепал листву… опять… нужно проверить.
Осторожно, выставив перед собой самострел, я приближаюсь к привлекшему внимание кусту. Вот и овражек; опустившись на корточки, я сверху осматриваю заросли. Ничего подозрительного, лишь басовитое гудение шмелей и пчёл. Я продираюсь сквозь шиповник, и оказываюсь на дне. Конечно, и здесь никого, А жаль. Вот бы…
Выпрямившись, я ощущаю — острое и твёрдое царапнуло спину. Сначала я даже не испугался, мало ли? Ветка зацепила. Показалось, я уловил сдерживаемое дыхание, тогда и понял — сзади кто-то есть. Это не наши, значит… что значит? Я в овражке; меня не видно, никто не поможет. Что же делать?
Я медленно, очень медленно поворачиваюсь. Передо мной… человек? Какой-то неправильный человек — невысокий, ниже меня, и жутко худой. Тощие ноги в бугорках мускулов, костлявые руки перевиты мышцами, словно верёвками. А тело прикрыто накидкой, сплетённой из грубых растительных волокон. Пришла догадка: это — чужак. У него длинные, спутанные волосы, на теле — будто слой жирной грязи. Стоит создание в странной неудобной позе. Одна нога согнута в колене, вторая отведена вбок. Сутулая спина, тело скособочено, в руке у чужака копьё. Большой и ржавый кусок заострённого металла примотан к сучковатой палке, наконечник упирается мне в живот. И почему-то нет сомнений — если чужак захочет, ему понадобится доля секунды, чтобы намотать мои кишки на своё нелепое оружие. Странный человек сверкает белками глаз, рот превращается в оскал. Меня удивляют зубы — белые и ровные. Сделав неуверенное движение губами, чужак выдавливает слова:
— Е-да давай.
И угрожающие тычет копьём. Ух, больно же! Куртка распорота, на животе появилась неглубокая царапинка.
— Одеж-да давай.
Ещё один тычок.
— Оружи-е давай.
Обошлось без тычков. Я киваю и говорю:
— Нет еды. Сейчас принесу.
Оскал, тихое рычание.
— Не ходи, давай еду.
На глаза наворачиваются слёзы, я понимаю — это всерьёз, если не послушаюсь, меня убьют. Я готов отдать одежду и даже оружие, но у меня нет еды. Я говорю:
— Возьми, вот.
Медленно, очень медленно, я подаю чужаку
