Позади стучат барабаны, ни звонко, ни весело — как на галере. Автобус ползет так натужно, что хочется помочь ему веслами. Затем железное судно встает, упершись в блокпост.
Заходит военный. Расстегнул кобуру. Пистолет весь в царапинах и с предохранителя снят. Человек в камуфляже недоверчиво ползет по проходу, широко перешагивая, прижав к носу платок и морщась от вони. Останавливается у креста, светит фонариком в почерневшие от усталости лица. Разворачивается и быстро уходит. Ни документов, ни денег не требовал.
Следом в автобус влезают тучные женщины с тазами, едой и закусками. Предлагают напитки, каркаде, баобаб, сигареты, вареный ямс и бананы.
Вложив в черную руку монеты, получаю имбирный напиток. Вспотевшая бутылка, использованная тысячи раз. Холодный пластик прикладываю к расплавленной шее. Остужает.
Автобус пыхтит, выплевывает сажу, еле-еле приходит в движение. Продавщицы, закончив транзакции, прыгают на ходу со ступеньки автобуса. Пошли прочь, жопастые ниндзи! Дайте пространство и воздух.
Добравшись почти до полуночи, железяка сломалась. Народ высыпает наружу, разминает ржавые косточки. Испражняется, тут и там, на обочину. Женщины садятся на корточки.
Отхожу в сторону. Пробираюсь мимо кустов, что раскинули колючие когти и цепляют за кожу. Натыкаюсь на силуэт в темноте, тот шевелится. В тишине прохладного вечера свистит и пенится струйка. Толстуха машет рукой — прогоняет, словно отбиваясь от мухи цеце. Вместе с тем, из глубин ее тела пробивается газ, испускаясь наружу. Жирное тело трясется — курица сидит и хохочет. Не остановить цепную реакцию, крещендо и бульканье. Смех вперемешку с хлопками, громче, чем трубы автобуса.
Убегаю прочь и прячусь за кустиком. Поднимаю уставшую голову, повесив взгляд на месяц, что застыл ехидной улыбкой. Чувствую слабость, жар и озноб.
Автобус лежит в темноте и воняет бензином. Всей толпой мы уперлись руками — толкаем непослушную тушу. А та все кряхтит, ленясь заводиться. Толкаем во тьме, гурьба черных и белый. Дотащили мертвого мамонта практически до самой границы. Наконец, задребезжав, железный зверь ожил — успешно покидаем страну.
Добравшись до Ганы, я лечился от малярии три дня. Но осталось что-то еще. Другое, отравляющее ум паранойей. Все сломалось — тело скрипело, разваливаясь. С каждым днем хуже. Болезнь берет вверх, лупит тяжелым хвостом, глушит, тащит на дно — теряю концентрацию. Как победить того, кого ты не видишь? Шансы один к десяти.
Боль включает черно-белое восприятие. Пью антибиотики — не помогает. Наверное, инфекция не внутри, а снаружи. Местный менталитет изматывает, африканцы так и вьются вокруг. Какие же они шумные, терпения нет! Проехал четверть континента, а от страны к стране ничего не меняется. Та же грязь, невежество, беднота и разруха. Мой поток бросил меня, оставил догнивать в черной клоаке.
На узкой улочке Аккры, в трущобном районе Нима, стучат барабаны. Под огромным шатром африканцы веселятся, пьют и танцуют. Так здесь выглядят похороны. Поминают почившего парня. Говорят, отравился едой, другие — ядовитый укус жуткой твари. Впрочем, дело обычное, похороны каждую пятницу. Люди здесь мрут чаще мух, повод потанцевать и напиться.
Много одинаковых лиц. Подходят, все хотят познакомиться с белым. Каждый лезет и несет ахинею. Говорят на английском, но слышится мыльный шум. Голову давит до треска, по ушам хлещет плеткой. Прячусь в сторонке, но негры снова подходят — повторяется пытка. Ну что им всем нужно?!
Укрываюсь в каком-то бараке, здесь меньше шума. Сижу, облокотившись на липкую столешницу.
Потягиваю безвкусную мальту. Звонко ударяют бутылки. В заднем углу притаились и лакают из горла нигерийцы. Тошнота, черная кожа, блеяние, смесь пота, грязи и алкогольных паров.
За соседним столом сидят клерк в пиджаке, старикан и взлохмаченная пузатая девка. Старикан — кощей с противными бычьими глазками, распухшими, с паутиной красных подтеков. Достает баночку от конфет и втягивает ноздрями порошок. Глаза наполняются кровью. Перетертая моринга, смешанная с белой дрянью, превращает мозг в красный суп. Стало ясно, что старик этот молодой, просто сгнивший до состояния дряхлого пня.
Клерк гладит пухлой ладошкой ляжку беременной девки. Этих двух убивает другое: десятичасовая работа и похоть.
Беременная бочка на ножках, готовая виснуть на всяком, обхватила шею соседа. Жадно поглядывает в мою сторону. Не хочу пересекаться с ней взглядом. Ведь внутри меня, внизу живота, шевелится что-то животное, готовое возжелать падения на самое дно. В инстинктах легко потеряться, только дай им волю. Похотливые шлюшкины глазки теребят, не давая покоя…
Щемящая боль пронзила шею. Спазм. По позвоночнику пробежал разряд. Тело обмякло, упало. Не помню.
Лежу, щекой на полу. Смотрю на дырявые доски. Почерневшие от грязи, измученные. За долгие годы дерево впитало капли пота, алкоголя и крови. Стертые половицы подобны вшивой собаке, которую день изо дня пинают африканские пятки. А она — свидетель всех похорон, видевший разложение человека.
И сейчас дребезжат половицы, мелькают костяшки и пожелтевшие ногти. Под ногтями твердая грязь. Пробегают черные пятки, будто проезжает грузовой состав.
Сквозь светлые промежутки вагонов вижу толстого негра. Он единственный, кто здесь в ботинках. Рубаха на нем расстегнулась. Резиновыми покрышками торчат пласты живота. Беременная шлюха на нем. Сидит, вцепившись в твидовые мятые плечи. Ее живот скользит по животу толстяка. Его живот обсасывает слюнявыми складками черный шарик с пупком.
Совокупляются на хлипком стуле из пластика.
На босой женской ступне, болтаясь качелями, повисла тряпка с разводами. Мужик врезался пальцами в пышный зад черной самки. Из рваного платья вывалилась грудь и повисла блестящей лепешкой с растянутым резиновым соском.
Прыгали все они вместе: жирдяй, шлюха и сиська. Но сиська активней всего — мелко, быстро и мелко, как скачет секундная стрелка. Вверх-вниз, иногда застывая на месте. Вверх-вниз.
Босоногий состав, бежавший по полу, дробил картинку на серию кадров.
Головы любовников повернулись. В глазах женщины читалось отчаяние. Мужское лицо кривилось в блаженстве, стекающем медом по трем подбородкам. Оба уставились на меня, позабыв, что находятся друг в друге. Слипшиеся дворняги с ошарашенным взглядом, не понимающие как расцепиться.
Пожелтевшие трусики упали и валяются на полу, придавленные ножкой от стула. А там, за пластиковым стулом, лежит костлявое тело, как отражение в зеркале. Вздулись мелкие кровавые глазки, изо рта течет пена. Сухое тело наркомана извивается в кокаиновом танце, так и сяк: выгнув спину, делает мостик; теперь эмбрионом лежит, поджав ноги.
Так на улочке весенней Памплоны бык догоняет испанца; рогом впивается в печень, цепляет за ребра, подкидывая с легкостью в воздух; затем добивает беднягу, возя тряпичную куклу по каменистому грубому полу. Ватные руки загнулись, кости сломались, салат из внутренностей плескается в кожном кульке.
И, кажется, наркоману одному все равно, что по полу, в переполохе, мечется тысяча ног.
Кру говорит, если тебя отправили в нокаут — это лишь начало следующего раунда.
Ничего не снимает боль лучше, чем другая боль. Пронизывает, отрезвляет, напоминает о том, кто мы есть. Трясет за плечи и громко орет в лицо: «Ты все еще жив, поднимайся!».
Боль — лучший учитель. Не сопротивляться, принять. Если ты способен обнять боль, сознание становится непобедимым.
В бою всегда, в первую очередь, происходит схватка
