— Скажи мне, что случилось с «Круглым Человеком», — спросил он с видимым участием и неподдельным изумлением.
— «Круглый Человек», — улыбаясь, отвечал тот, — очень боится змеи.
— Какой змеи?! — воскликнул хозяин, с беспокойством озираясь вокруг. — Разве он чует другую змею?
— Нет, нет, — поспешил успокоить его Ганс, — он боится той змеи, которую убил твой сын.
— Той, которую я убил… Почему же он ее боится, — в раздумье бормотал юноша и потом вдруг, словно сообразив, в чем дело, воскликнул:
— A-а! Теперь я знаю, почему. Он думает, что она еще жива.
Таким решением столь запутанного вопроса туземцы, видимо, совершенно удовлетворились, и молодой человек обратился к Гансу со следующими словами:
— Скажи ты Круглому Человеку, — что он может не бояться, — мой камень всегда убивает того зверя, в которого я его бросаю.
В этой маленькой фразе сказалась еще одна особенность первобытного человека, так как в тоне его речи Ганс не подметил и следа хвастовства своим искусством; напротив, все это было сказано, очевидно, только для того, чтобы успокоить напрасно встревоженного человека, который просто-напросто, может быть, не знал, насколько можно положиться на его ловкость.
— Слышите ли, Иоганн, — крикнул Ганс, обращаясь по-немецки к несчастному гастроному, который, скрываясь от несуществующей опасности, взобрался чуть не на самую верхушку дерева, совершенно исчезнув в его густой непроницаемой листве, — слышите ли вы, что говорит этот юноша? Ну, чем же прикажете вы объяснить нашим хозяевам, — шутливо продолжал он, — ваше непонятное им поведение?
— Скажите вы этим допотопным дуракам, что они не доросли еще до понимания чувств цивилизованного человека, — с раздражением отвечал тот из своего ветвистого убежища, — а если вы со мной не согласны, так попытайтесь растолковать этому народу, какую роль играют наши нервы в ХХ-ом веке.
— Ай, ай, ай, Иоганн, как вам не стыдно бранить тех самых людей, которым вы обязаны спасением вашей жизни, — укоризненно заметил Бруно.
— Да я вовсе и не думаю бранить их, а действительно думаю, что они таковы и есть; я не собираюсь переводить им это название с немецкого языка.
— А если бы и собрались, то все равно не перевели бы, потому что на их языке слова «дурак» не существует, а это показывает, что и дураков среди них нет, так как иначе они придумали бы для них особое название.
— А я, напротив того, полагаю, что слово это им не нужно только потому, что все они сплошь одинаково глупы, в чем и вы, вероятно, скоро убедитесь, а пока скажите-ка мне — оттащили ли детишки куда-нибудь эту гадину, — не сидеть же мне здесь, в самом деле, до самой ночи!
— Уже, уже, — отвечал Ганс, — можете смело покинуть ваше убежище.
— Ну, в таком случае я превращаюсь из птицы в человека и поспешу спуститься с дерева на землю, — объявил Иоганн; но, увы, какой-то предательский сук, подломившись под тяжестью всемирного гастронома, дал ему возможность привести в исполнение свое намерение гораздо быстрее, чем он того желал, сообщив его медленному движению такую точно скорость, с какой обыкновенно возвращаются на землю брошенные вверх камни.
Бедный малый уже соображал, какая именно из его конечностей окажется сломанной при возвращении на родину, но, к счастью, ветви, которые встречались на его пути, задержали его стремление присоединиться к своим друзьям и потому он обрушился на мягкий песок довольно благополучно.
— Ах Иоганн, Иоганн, — можно ли быть таким неосторожным, — говорил Бруно, помогая ему подняться на ноги, — и к чему вам было так торопиться?
— Ну, мой милый Бруно, — отвечал Иоганн, почесывая бока, — признаться сказать, моя поспешность в этом случае совершенно не зависела от моего желания.
— Зато, Иоганн, вы можете гордиться тем, что тело ваше, подобно небесным телам, испытало на себе действие великого закона тяготения, — сказал Ганс.
— Ах, оставьте меня в покое с вашим законом тяготения, который природа выдумала, кажется, только для того, чтобы дать случай честному человеку сломать свою шею под благовидным предлогом.
— А я вам скажу, — наставительно заметил Ганс, — что ваше падение есть не что иное, как наказание за вашу неблагодарность к современному человеку и за ваше дурное о нем мнение; теперь вы видите, к чему приводит несправедливость по отношению к себе подобным.
— Знаете ли что, Ганс, — раздраженно отвечал Иоганн, — я бы вам посоветовал переменить карьеру моряка, которым вы скоро будете, на поприще пастора, потому что у вас, как я вижу, большая наклонность к проповедям…
Этим маленьким эпизодом закончился второй день пребывания наших путешественников среди доисторических условий существования человеческого рода.
На другой день с утра предстояло двинуться в экскурсию за пополнением запасов провизии, а потому вся небольшая колония после раннего ужина разошлась по своим воздушным спальням, чтобы хорошенько отдохнуть к завтрашнему дню.
Впрочем, когда все четверо улеглись уже, зарывшись в мягкий душистый мох, Ганс успел пересказать профессору ту сказку, которую ему удалось сегодня услышать.
— Знаете ли, что я думаю по поводу этого повествования? — глубокомысленно заметил ученый. — Я думаю, что это не сказка, а предание о давно минувших временах. Завтра же расспрошу хозяев и хорошенько займусь этим вопросом.
— Ах, господин профессор, да неужели же существуют времена еще более отдаленные, чем те, в которых находимся мы в настоящее время, — с отчаянием воскликнул Иоганн, — и неужели же для вашего археологического самолюбия мало и тех ста тысяч лет, которые отделяют нас теперь от нашего собственного времени?
— Мой любезный Иоганн, — весело отвечал ученый, — думаю, что сейчас мы действительно находимся недалеко от того рубежа, до которого простирается область археологии, изучающей доисторического человека, и за которым начинается область геологии, имеющей в виду не историю человека, а уже историю земли. По всем признакам я полагаю, что человек, которого мы наблюдаем в настоящее время, не может еще похвастаться особенной древностью своего рода…
— Да, да, баронов здесь, пожалуй, еще не водится, а если и есть, так, вероятно, такие, у которых в гербе нет ничего, кроме только что потерянного обезьяньего хвоста.
— Не прерывайте меня, пожалуйста, Иоганн. Да, так я хотел сказать, что если бы нам удалось проникнуть немного глубже в прошедшие века…
— Лучше будем надеяться, что нам это не удастся, — шепнул Иоганн на ухо Гансу.
— Да, если бы только это нам удалось, — мечтательно продолжал ученый, — то я думаю, что мы наткнулись бы как раз на тех самых чудовищ, которые фигурируют в рассказе нашей хозяйки.
— Я полагаю, с вашего позволения, что такая встреча гораздо приличнее не для нас, а для тех великанов, о которых также говорится в этой сказке, — заметил Иоганн, — надеюсь, что мы не станем оспаривать у них этого преимущества.
— Да ведь эти великаны не что иное, как плод
