Как дрались между собой эти смертельные враги, — уловить было невозможно, но звуки глухих, тяжелых ударов раздавались с неуклонной силой, а песок под ними все гуще и гуще окрашивался страшным багрянцем.
Прошли две-три томительные минуты и вот один из этих ужасных комьев живых существ стал как будто затихать, — еще минута, и от него мало-помалу, один за другим начали отделяться люди и, наконец, перед глазами наших друзей показалось полосатое, безжизненное тело тигра, а на нем, словно боясь еще выпустить своего смертельного врага, неподвижно лежали два человеческих трупа.
Увы, то была кровавая плата, которой человечество покупало на сегодня свое роковое первенство в природе.
Почти одновременно окончилась борьба и в другой группе и, конечно, с таким же успехом, но там, к счастью, оказалась убитой только одна молодая женщина.
Несколько минут окровавленные, израненные и утомленные победители стояли, тяжело дыша и молча глядя на результаты минувшей борьбы; но наконец все мало-помалу начали приходить в себя. Полное молчание, сменившее дикие вопли битвы, теперь, в свою очередь, было нарушено оживленным говором. Некоторые занялись убитыми, другие заботливо хлопотали о раненых, которые с поразительным терпением и мужеством переносили свои страдания. Все оживились, и из диких зверей, которыми были несколько минут тому назад, снова превратились в добрых, отзывчивых людей. Из леса были принесены какие-то плоды и обильным соком их промывали раны, к которым прикладывали потом листья неизвестных европейцам растений.
Наконец, большинство отправилось готовить для ночлега с таким трудом завоеванные пещеры, — к этим последним присоединились и наши друзья.
Однако все общество носило характер какой то сдержанности ввиду трех безмолвных героев, так неустрашимо принесших себя в жертву общему благу.
Когда, четверть часа спустя, дядя Карл вышел из пещеры, — убитых тигров уже не было. Тела юноши и девушки лежали рядом, а над ними, удрученный горем, стоял тот самый старик, который еще так недавно поверял ученому свои радужные надежды. Дядя Карл подошел к нему и молча остановился рядом.
— Этот человек и эта женщина, — сказал старик, обращаясь к профессору, — хотели быть мужем и женой… Это сын моего сына… Да, они любили друг друга, хотели быть мужем и женой, у них были бы дети, которые, может быть, приходили бы играть у меня перед глазами, и я давал бы им тогда плоды самые вкусные… Но тигры помешали этому. Да, теперь все это вместе с ними нужно зарыть в землю и никогда, никогда не увижу я их больше…
И в голосе его вдруг что то дрогнуло, а две крупные слезы, скатившись по щекам этого одинокого старика, упали на песок и смешались с кровью дорогих ему существ.
Дядя Карл не посмел долее нарушать своим присутствием этого последнего горестного прощания старика с близкими его сердцу умершими. Он тихо повернулся, чтобы уйти и тут только заметил, что и над третьим телом, лежавшим немного поодаль, в таком же безмолвном горе стояла маленькая девочка, которую крепко держала за руку жена их хозяина. Ее муж заметил профессора и, подойдя к нему, вполголоса проговорил:
— Это дочь этой убитой женщины… кроме матери, у девочки нет никого… теперь мы возьмем ее к себе, — пусть она будет нашей другой дочерью… Старик тоже будет жить недалеко от нас… Ну, а теперь пусть они останутся еще немного с теми, которых они любили…
Эта чуткая нежность дикаря до глубины души тронула Курца и он вместе с ним возвратился в пещеру, испытывая необычайное для себя волнение.
— Да, дети мои, — проговорил он, обращаясь к племянникам, — признаюсь вам, что я поражен и растроган силой духа этих людей! И если мы Цезарей и Александров Македонских считаем героями, потому что они совершали подвиги, потворствуя своему честолюбию, то кто же эти люди, эти безвестные герои, которые, словно предвосхитив евангельскую заповедь, с такою беззаветною любовью положили сегодня свои души «за други свои»!
Глава VII
В которой Иоганн приходит к заключению, что некоторые религии бывают небезопасны для человека в его положении
ещера, в которой всем предстояло провести эту ночь, по своему характеру живо напомнила нашим друзьям ту самую, в которой они два дня тому назад оставили все то, что связывало их еще с друзьями и родиной. Разница заключалась, пожалуй, только в том, что пещера, в которой находились они в настоящее время, была значительно больше и, благодаря своим обширным размерам, свободно приютила теперь под своими сводами три-четыре десятка человек, искавших ее защиты на предстоящую бурную ночь.
А ночь действительно обещала быть бурной.
Неподвижный, будто потяжелевший воздух стал вдруг необыкновенно душен; девственный лес, еще недавно оглашаемый тысячами птичьих голосов, стоял теперь безмолвный и таинственный, не шевеля ни одной веткой своих могучих деревьев-великанов, темные верхушки которых красиво и резко очерчивались на розовато-зеленом вечернем небе; весь этот причудливый тропический пейзаж, открывавшийся с высоты, на которой была расположена пещера, казался скорее какой-то прекрасной панорамой, чем живой действительностью. В ожидании грозы, может быть, уже несущейся сюда на своих воздушных крыльях, природа притихла и замерла, а вместе с нею притих и замер ее сын — первобытный человек, который, как ребенок, проникаясь настроением своей матери, встревоженной недобрым предчувствием, вдруг затих, оставив на время свои забавы. В самом деле, в пещере все было тихо. Все улеглись уже на свои мягкие ложа из мха и листьев, сохраняя какое-то тяжелое, гнетущее молчание, которое лишь изредка нарушалось тихим шелестом сухих листьев или глубоким вздохом кого-нибудь из раненых. Это подавленное состояние туземцев как-то невольно подействовало и на наших путешественников, — они тихо приготовили свои постели несколько поодаль от других и, зарывшись в мягкий мох, почти шепотом обменивались друг с другом короткими замечаниями.
— Я думаю, господа, — заметил Иоганн, — что вся эта компания просто-напросто боится грозы.
— Боится грозы! — удивился Ганс. — И вы это думаете после того, как час тому назад могли убедиться, что эти люди не боятся даже и смерти!
— Ну, как это ни странно, а нужно сознаться, что на этот раз Иоганн, кажется, совершенно прав, — проговорил Курц, — они действительно боятся грозы и притом боятся тем особым паническим страхом, который рождается в душе дикаря перед всем непонятным
